Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941) - [66]
Ну, всего Вам самого теплого, самого дорогого, самого лучшего. Крепко жму руку и желаю творчества, ясности и доброты духа на многие, многие годы! Сердечный привет и поклон мой Вашим. Н. И. посылает низкий поклон.
Преданный Вам А. Ухтомский
24
30 мая 1938
Дорогая Фаня, очень рад был получить Ваше письмо, хотя бы и маленькое. Спасибо, что не забываете. Жаль, что не смогли приехать сюда. Причем есть свои преимущества в общении личном, то есть «лицом к лицу», и есть свои преимущества в общении через письмо! Личное свидание дает очень много, помимо слов, чрез ту почти подсознательную наблюдательность одного собеседника за другим, которая очень тонко сопоставляет и сравнивает то, что было, с тем, что стало, и так обогащает впечатлениями и заметками, что словесная беседа несколько отступает даже на задний план, и люди говорят: «Так много было за это время, о чем надо говорить, а вот когда свиделись, так и не знаешь, с чего начать и о чем говорить». В письме непосредственное общение лишь воображается, дело же идет преимущественно о передаче суждений. Здесь в самом деле говорится из накопившегося за время отсутствия адресата нечто отлившееся, сформировавшееся, кортикальное! Но, вместе с тем, личное, непосредственное общение несколько отходит на второй план, застилаясь абстракцией! Спрашивается: где человек более «объективен» в отношении своего собеседника? Там ли, где всем своим существом – подсознательно-физиологическим, как и психологически-логическим, – вновь и вновь переузнает собеседника при новой встрече, перестраивая и себя по его новым чертам? Или там, где он преподносит ему успевшие отлиться и закончиться свои мысли, обращенные к воображаемому собеседнику? Многие, очень многие без колебаний скажут, что именно во втором случае и только во втором случае впервые выступает «объективное» сообщение между людьми. Это здесь впервые начинается «великий путь человека в науку», которым человечество освобождается от всего личного и становится «выше самого себя»! И я вот дерзаю думать, что именно на этом пути расставлены ловушки для человеческой мысли, завлекающие иллюзиями «объективности» в самые субъективные из субъективных установок жизни, когда человек фактически отгораживается от собеседника непроницаемой каменной стеной и когда обращается к нему, то по существу говорит лишь с самим собою! Здесь-то и царит роковой солипсизм! Необязательно, конечно, и первый путь обеспечивает подлинно раскрытое к собеседнику собеседование с ним! Но он, во всяком случае, менее иллюзорен и скорее даст видеть, найдем ли в самом деле собеседника и есть ли данные для подлинного собеседования между людьми.
Но это я записываю Вам лишь между прочим! Теперь же обращаюсь к Вашим вопросам. Каковы мои впечатления о февральской сессии? Прежде всего, поездка на эту сессию была для меня большой тягостью. Надо всем господствовало чувство обязанности и необходимости принимать участие в заседаниях, но отнюдь не потребность поделиться новыми сведениями или наблюдениями! Если бы я был предоставлен своему произволу, то на этих заседаниях я не выступал бы, а самое большое предпочел бы сидеть среди публики. Из выступлений наших работников мы могли заметить, что наша лаборатория и не была готова к выступлениям с докладами, так что у нас преобладали «общие места», за исключением одного доклада С. И. Горшкова «К учению об усвоении ритма». В этом докладе много и нового, и ценного, но именно он-то и был лишь упомянут мною в самых общих чертах, но не изложен самим автором, ибо автор не имел возможности приехать в Москву.
Инициатива конференции исходила целиком от Орбели и, как мне кажется, имела в виду демонстрировать преимущества Орбели и его лаборатории как по разнообразию разрабатываемых вопросов, так и по обилию сотрудников; вместе с тем имелся в виду смотр павловского наследства и тех ресурсов, которые есть в стране для его продолжения. Конференция должна была показать, что у Орбели, во всяком случае, есть достаточные основания для того, чтобы встать во главе и павловского наследия. Я думаю, что это и было достигнуто. В своем отзыве, который мне пришлось недавно давать Президиуму Академии наук, я также высказал, что следует предоставить Орбели возглавление нынешней павловской школы в Ак. наук. Сам И. П. Павлов, видимо, желал иметь в Орбели своего преемника по Институту высшей нервной деятельности в Академии! Теперь что касается лично моих выступлений на февральских заседаниях, то их было два: «Современное положение школы Н. Е. Введенского» и, во-вторых, «Физиологический покой и лабильность как биологические факторы». Вы были на втором из выступлений, прислали мне записку с просьбой выйти к Вам в «кулуары», а затем мы имели несколько минут для беседы в самом конце, когди сидели втроем (Вы, Кирзон и я) в комнате Президиума. В конце прений по докладам произошло выступление старого врача с нападением на меня, и это заслонило все прочие впечатления, так что в последней нашей беседе втроем дело шло не столько о содержании моего доклада и Ваших впечатлениях о нем, сколько о милом желании с Вашей стороны и со стороны М. В. Кирзона рассеять мое дурное настроение! Тем более важно было бы для меня знать Ваши мысли о том, что я говорил в докладе, т. е. по существу Ваши отзвуки на высказанные мною зависимости и параллели. Вы помните мой доклад на V Всесоюзном съезде: «Возбуждение, торможение, утомление». Там развивалось значение физиологической срочности в связи с преобразованием возбуждений в торможение и с усваиванием ритма работы отдельными физиологическими приборами. Теперь был сделан дальнейший шаг в развивании тех же представлений, причем к прежней триаде присоединился четвертый термин:
