Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941) - [44]

А. Ухтомского.

2

17–18 ноября 1927

Дорогая Фаня, сегодня я продолжаю сидеть дома по болезни и невольно вспоминаю, о чем мы говорили в среду, когда так хорошо сидели втроем. Речь, слово, разговор – величайший дар человечества, но мы еще так плохо им владеем! В сущности, говорим отрывочно, часто не так и не то; и только потом вспоминаем, что надо было сказать! Я думаю на этот счет следующим образом: с углублением развития центральной нервной системы человечество становилось неизбежно все более индивидуалистическим, отдельные люди – все более оторванными друг от друга. Но эта углубляющаяся оторванность и самопогруженность человеческих лиц друг от друга с точки зрения Космоса есть лишь средство более тонко и разносторонне делать общее дело знания, поэзии, улучшения жизни. Чем больше индивидуализации и своеобразия каждого в отдельности, тем больше тяга к объединению, к сознанию общего, к соединению всех в общем деле. И вот родился язык. Родился он для того, чтобы соединять и объединять людей в самом дорогом, в общем их деле на земле. Передать друг другу самое тонкое и глубокое, что знаем и чувствуем мы в отдельности, но что имеет смысл и принципиально лишь в нашем общем.

Но мы еще так плохо умеем пользоваться этим даром языка, что вместо соединения так часто получается разъединение, как раз обратно. Из-за слов проклинали, убивали, ненавидели друг друга! И то, что по самому своему смыслу родилось и дано для объединения, для связи, для радости общего дела, становится в неумелых руках причиной и поводом вящего зла! Это, конечно, временный недуг, имеющий свои резоны – неизбежная «детская болезнь» великого ребенка – человечества! Ибо я убежден, что человечество еще ребенок, – так велики его перспективы.

Ну, так теперь по поводу беседы в среду. Трогали так многое, но о каждой из тем, которых касались, хочется говорить очень, очень много, чтобы договориться, то есть, хоть и приблизиться немного к задаче великого дара – слова – понимать друг друга, жить и действовать сообща, делать общее. А ведь это очень трудно; мы больше чувствуем друг друга, чем понимаем на словах, в членораздельной речи. Лена это хорошо понимает: значение «интуиции» ранее слова и обоснованной аргументации. Но интуитивное понимание дано лишь для того, чтобы довести его когда-нибудь до ясности слова! Интуиция – это намек на то, что будет знанием. А знанием будет, когда скажется в слове. Сейчас мне хочется сказать по поводу Вашего слова: «Странники и Эйнштейн в одно и то же время! Как странно!» Но может быть, в этом и жизнь, что они могут быть в одно и то же время? Мне хочется сказать Вам, что между странниками и Эйнштейном гораздо более общего, чем может показаться на первый взгляд.

И стало быть, на двух полюсах – в заволжских лесах и в Берлинском университете – люди делают все-таки общее дело! Только как жаль, что они не знали друг друга! Я думаю про себя, впрочем, что и это имеет исторические резоны: взаимное понимание и реальное общение в деле не может быть «выдумано» и насаждено искусственно, пока не созрели его слагающие силы до того, что люди наконец «найдут друг друга». Ну, так о странниках и об Эйнштейне. Парадоксальная тема! Но она пришла, незваная, сама собою в нашей милой беседе, когда я чувствовал близко от себя мое солнышко, и, стало быть, этой теме надо оказать внимание.

Странники – бедные мужики, верные потомки тех, кто бежал в заволжские лесные пустыни от духовной деспотии при царе Алексее Михайловиче, патриархе Никоне и потом, при Петре и царицах. Когда-то, забравшись в глухие леса, за непроходимые болотные дебри, их предки стали селиться поселками и ставить скиты, где стремились восстановить «древнюю красоту» и благочестие, как понимал его народ по деспотии Москвы. Восстановляли себе «град Китеж». От архиереев, от бояр, от фискалов, от исправников было далеко и, казалось, возможно было успокоиться и жить в той красоте, которой дышали. Проходили годы, вырубались леса, прокладывались лесные дороги по болотам; с другой стороны, обзаводились коровушками, хозяйством, начинали дорожить обсиженными местами и обработанной землей. В результате исправники и царские офицеры проникали-таки в старообрядческие поселки и скиты, а привыкшие к насиженному хозяйству мужики оказывали наклонность войти с ними в соглашение. Дескать, жаль коровушек, жаль заведенной отцами красоты! Наплевать, будем молиться и за царя-антихриста, а про себя думать, что не молимся! Более стойкие и прямые предупреждали, что на такое дело идти все равно что себя потерять. Но хозяйственные инстинкты сильны. И стойким приходилось уходить еще дальше, в еще более непроходимые дебри, «куда Макар телят не гонял». Многие герои, видя колебания и измену своих, сгорели в самодельных срубах. А остатки разбрелись под именем Филиппова согласия. Вся округа, в которой я родился в Ярославском Заволжье, заселена крестьянами почти исключительно Филиппова согласия. Их строгий дух влиял и на нашу семью. Я в значительной мере воспитан преданиями этого замкнутого и в то же время коренного русского крестьянства.