Наша любовь нужна России - [40]

. Теперь я очень волнуюсь книгой Соловьева. Я боюсь, что ее конфискуют. Я показывала некоторые места Никол<аю> Васил<ьевичу>, и он их показывал другим, и они находят, что опасно. Мы думаем вычеркнуть опасные места, т. к. Рачинский раньше не подумал и книга уже напечатана[143]. С Солов<ьевским> сборником ничего не выйдет, т. к. мы слишком поздно о нем подумали, и все статьи, кроме твоих, Булг<акова> и Берд<яева> неинтересны или уже обещаны в журналы. Булгаков не успеет свою написать. Мы или совсем не будем выпускать сборника, или отложим до осени[144]. Это лучше, я думаю, т. к. тогда попрошу Льва Мих<айловича> написать. Л<ев> М<ихайлович> бывает у меня очень часто, мы очень много с ним философствуем и на глубокие темы. Сегодня собираюсь “веселиться” у Якунчик<овых>[145], за ужином моим кавалером будет Серг<ей> Алекс<андрович> Щербат<ов>[146]. Наш отъезд за границу, и именно на Ривьеру, решен, мы едем в Бардигеру или в Cannes. Хотя Шварц за Бардигеру, т. к. там санаторий. Я ужаснорасстроена этой поездкой, т. к. должна нарушить свои занятия. Мы едем 20^го февраля. Мика и Маруся останутся там 2 месяца, а я вернусь к Пасхе, т. к. мне нужно устраивать все в деревне, потому что Мику сейчас же по возвращении надо отправить туда. Эта поездка, к сожалению, необходима, как я ни старалась ее отклонить. Мне, главное, жаль своих занятий философией, которыми я так увлечена. О моем увлечении, о милом Канте, я напишу тебе потом, и с особой, самой нежной любовью, которой я опять к нему преисполнена. Собрание с Гессеном было интересно, была борьба “меонизма” с реальным идеализмом (не знаю, как назвать). Причем за отсутствием профессоров (было экстренн<ое> засед<ание> совета) разверзлись уста Огнева, Шпетта, Степуна, Фохта[147]. Они разболтались и разострились — но не к своей выгоде. Огнев мне нравится, он тоже у меня бывает теперь. Ну, до свиданья, пиши скорее обо всем. Целую крепко.

77. Е. Н. Трубецкой — М. К. Морозовой

[Конец января 1911 г. Рим. В Москву.]

Милый и дорогой друг Гармося

На твое письмо отвечаю тотчас по получении. Дорогая моя, зачем так писать? Где и когда я говорил, что в наших отношениях одна страсть, один эгоизм и один грех? Не говорил ли я тебе двадцать тысяч раз противоположное! И право, если бы наши отношения были таковы, то нечего было бы особенно над ними мучиться! Прекратить их, и конец! И никакой драмы тут нет в прекращении того, что “один грех”.

Сотый раз тебе повторяю, моя милая, что совсем не в этом трудность и тяжесть положения, а в том, что тут возвышенное, дорогое и греховное перепутались и сплелись так, что нужны нечеловеческие усилия, чтобы понять, где начинается одно и где кончается другое! Ты предлагаешь чересчур простое разрешение вопроса о “грехе”. Но скажи по совести, сама-то ты очень ли веришь в эту простоту?

Я скажу вот что: это “греха просто не нужно” невероятно трудно! Трудно мне, потому что, когда я тебя вижу, во мне поднимается страшная сила чувства, и потому что я тебя люблю, и просто оттого, что бывают степени очарования, которым может противостоять только сверхчеловеческая сила. “Не греши, вот и все тут”! Ну, а как тут быть, если одна улыбка сводит с ума, если ты со своей стороны испытываешь то же? Ограничивать себя во всем? Меньше видеться, считать минуты, “быть. осторожным” и т. п., когда от внутреннего давления грудь готова лопнуть и когда в то же время на тебя эта “осторожность” действует как оскорбление! Все это к тому же было, все это испробовано и к чему же это привело?

А между тем бороться надо, Гармося, — во имя всего святого более чем когда-либо надо. Ты знаешь, до какой степени меня измучил этот грех, как он истрепал мне душу. Раз в одну из самых твоих милых и дорогих для меня минут ты мне прямо ответила на поставленный вопрос, что рано или поздно я от этого греха должен отойти, иначе я не буду я, если не буду жить по своей вере.

Ты видела много моих мучительных минут! Во сколько же раз это мучительнее теперь, когда она все знает и скрывать от нее дальше — невозможно. Если я с легким сердцем буду продолжать, говорить ей в лицо, что живу вопреки всему, во что верю, видя, что это — для нее смерть, то чем и кем я после этого буду? Я имею гораздо больше оснований, чем ты думаешь, бояться за ее здоровье, когда я знаю от Шварца и от других, что у нее начинался, хотя и остановился, туберкулезный процесс; Шварц нередко высказывал по этому поводу опасенья. Но тут есть многое еще серьезнее болезни. На вопросы о ее здоровье она часто отвечает, что “когда у человека вынули душу, у него не спрашивают, болит ли у него мозоль”; и это правда! Продолжать то, что было, значит вынимать из человека душу! Если другого дать я ей не могу, то одно я ей должен дать. Она должна видеть, что я живу в правде! Только это может примирить ее с жизнью, хотя бы и при наличности чувства к тебе.

Еще скажу тебе, моя дорогая, что по правде у меня теперь такая тоска, от которой временами не знаю, куда деваться! Если эта мука будет продолжаться и расти в Москве, то мне останется одно из двух: или сойти с ума, или в самом деле стать отшельником, уйти от мира.