Наша любовь нужна России - [23]

[9 июня 1910 г. Neuenahr. В Михайловское.]

9 Июня Нейнар

Гармося моя дорогая, мой милый, неоцененный и горячо любимый друг

Пишу тебе, чтобы опорожнить весь мой мешок. Носить и накоплять такую тяжесть в душе и не говорить тебе до дна все, что во мне, прямо невыносимо.

До сих пор не объяснял тебе как следует, в чем моя тоска и боль. Только жаловался, что она есть. Теперь прямо скажу, в чем дело. Когда ты упрекаешь меня в “гамлетовщине” и говоришь, что есть минуты, когда надо действовать, эти слова меня жгут, потому что они попадают в больное место. Да, дорогая моя, надо действовать; а раз надо действовать, надо делать что должно, чего бы это ни стоило!

Милая моя и дорогая. Оба мы чувствуем, что отношения наши дошли до той точки и до того напряжения, при котором прежнее становится уже невозможным. Должно наступить что-то совершенно новое. Но что именно?

Начну с самой страшной для моего чувства возможности. Об окончательном разъезде, о разрыве и не думаю. Не потому, что это невыносимо для чувства, — нет! Если бы мы с тобой пришли к заключению, что это должно, что так Бог велит, то надо было бы это сделать во что бы то ни стало, хотя бы от этого сердце разорвалось пополам.

Но тут меня удерживает всегда то, что ты знаешь. Многое я осуждаю в моих к тебе отношениях, но осудить их целиком по совести не могу. В молитве зарождалось это письмо: спрашивал я у Бога и у Матери Божьей, точно ли все в наших отношениях дурно, предосудительно, так, что их нужно просто прервать. И несмотря на бури и жестокие сомнения в душе моей, что-то по совести мне говорило, что в наших отношениях есть святыня, которую нужно беречь. Сколько святого идеализма, сколько порывов ко всему прекрасному и святому, сколько воодушевления во мне зародила и зарождаешь ты! Бросить это — зачем? Такого веленья в душе своей я не чувствую.

Но чувство мое к тебе не так просто и не так односложно. Есть в нем другая сторона, на которую совесть кладет ясный и мучительный запрет. Тут молитва решительно не пускает.

Милая моя, получил твое письмо с письменным призывом, где ты говоришь об “одной минуте”. На одну минуту будь мой, совсем мой, а потом я согласна на всякие жертвыи все перенесу ради тебя.

О “минуте” скажу после. Пока начну с того, что ты сама чувствуешь необходимость “жертв”. Какие-же это жертвы?

Ты меня хорошо знаешь и чувствуешь, что мне тяжело, невыносимо жить в неправде, в полном противоречии со всем тем, во что я верю всей душой. Дорогая моя, сама жизнь и чувство, твое и мое, ставят вопрос: кого же, наконец, я люблю больше — тебя или Бога. Если я скажу, что тебя, ведь этим я произношу себе смертный приговор: тогда надо поставить крест надо мною и как над человеком и как над деятелем и выбросить вон, как дрянь, ничего не стоящую. Бога надо любить всем сердцем и всею душою, и эта любовь — обязывает. Тут не рассуждения, не “голова” говорит, а само сердце вопиет; тоска смертная и мука невыносимая, — когда делаешь что-нибудь против этой любви, — вот что свидетельствует о ее необходимости. Какая тут “голова”, какие тут рассуждения, когда слезы душат и человек катается по земле от боли.

Этой верой я живу, мой друг, и вырвать ее из моего сердца значит вырвать и самую душу. Ты мне говорила как-то о компромиссах и что я сам же об этом писал. Да, дорогой друг, писал и не каюсь. Но ведь есть компромиссы двоякого рода — компромисс с несовершенством и компромисс с грехом. Первый — сам Бог благословляет: он благословил и брак и государство, хотя совершенство, конечно, — в безбрачии и в безгосударственности. Все это разрешается ввиду нашего несовершенства и не есть грех. Но с грехом у Бога не может быть никаких сделок и компромиссов: тут кладутся законы безусловные..

Ты меня хорошо знаешь, настолько, что этой веры ты не можешь надеяться во мне изменить. Переубедить не можешь. На слабость мою надеяться сама не хочешь. Знаешь, что на этом пути я не могу найти счастья, а несчастным меня видеть не желаешь! На что же тебе в этом направлении надеяться. Ты это прекрасно понимаешь: поэтому ты теперь и говоришь всего только об “одной минуте”. Но на это я скажу вот что. После “одной минуты” вторая такая же минута становится еще желательнее, еще соблазнительнее, после второй минуты — третья и т. д. Скажи по совести, можно ли тут положить какой-нибудь предел? И не есть ли разговор об “одной минуте” — самообман и иллюзия? На этот вопрос ответь сама, но только не перед своим чувством, а перед Богом. Впрочем, ты уже мне говорила как-то, что “одну минуту” нельзя понимать буквально! Но если эта минута — продолжительная, то переход к той пустыне, которая после наступит в будущем, — еще ужаснее.

Что же делать. Продолжать жить по-старому, как в прошлом году в Москве? Чувствую, что это было бы слабостью и большой виной — прежде всего перед тобой. Внушать тебе самые сильные желания, раскалять добела, устраивать, как ты говоришь, “ядовитые испытания” твоему чувству, а потом — его не удовлетворять? Это жестоко, и каждое письмо твое мне говорит, что этого теперь нельзя и не следует делать. У любви действительно есть свои требования и свои законы. Это я чувствую, — чего таить, — и на самом себе. Когда я с тобой, под твоим очарованием, я также начинаю терять самообладание. Если выдержу искус, то будет