Наша игра - [117]

– Да.

– Вы лично? Это была ваша профессиональная выдумка?

– Да, – сказал я.

– Неплохо. Для мелкобуржуазного обывателя совсем неплохо. Возможно, что в душе вы художник больше, чем думаете сами.

Я вдруг ощутил близость Ларри.

Магомед возился с армейским приемником. Он оживал только ненадолго и торопливой скороговоркой. Исса сидел, положив руки на свой «Калашников». Чечеев сидел, обхватив голову ладонями и вглядываясь в темноту полузакрытыми глазами.

– У нас вы не найдете исламских демонов, – сказал он по-английски, обращаясь не то к себе, не то ко мне. – Если вас прислали за нами, забудьте про это. У нас нет ни фундаменталистов, ни сумасшедших, ни бомбометателей, ни мечтающих об исламском сверхгосударстве. Спросите Ларри.

– А что Ларри делает у вас?

– Вяжет носки.

На некоторое время он, казалось, погрузился в свои мысли.

– Хотите еще одну шутку? Мы – мирный народ.

– Случайного наблюдателя можно извинить за то, что он, однако, этого не заметил.

– Евреи живут среди нас сотни лет, спросите Константина Абрамовича. Им рады. Просто еще один род. Еще одна секта. Я не хочу сказать, что нас нужно благодарить за то, что мы не преследуем их. Я говорю, что мы мирный народ и в нашей истории масса тому примеров, хотя никто не ставит нам этого в заслугу.

Мы наслаждались достигнутым перемирием, как два вымотанных боксера.

– И вы никогда не имели подозрений относительно Ларри, – спросил я, – в глубине души?

– Я был чиновником. Ларри был первосортным товаром. Половина маразматиков Президиума ЦК КПСС читала его отчеты. Вы что, хотите, чтобы я первым пошел к ним и сказал, что Петтифер бяка и что бяка он уже двадцать лет, – я, черножопый, которого едва терпят?

Он вернулся к своим отрывочным размышлениям.

– Ладно, пусть мы злобные дикари. Но не такие же злобные, как казаки? Казаки – звери. Но не такие плохие, как грузины. Грузины хуже казаков. И уж точно не такие плохие, как русские. Скажем так: у ингушей избирательный подход к добру и злу. Мы религиозны, но не настолько, чтобы не быть мирянами.

Он клюнул носом, но резко вздернул голову.

– И если какой-нибудь сумасшедший полицейский попытается утвердить среди нас Уголовный кодекс, то половина из нас окажется в тюрьме, а другая половина будет с автоматами Калашникова в руках пытаться освободить их. – Он отпил из фляжки. – Мы – горстка непокорных горцев, которые любят Бога, пить, воевать, хвастать, красть, немного подделывать деньги, немного приторговывать золотишком, исполнять кровную месть, и нас не организовать в группу, где больше одного человека. Хотите еще?

Я снова взял у него фляжку.

– Союзы, политика – забудьте о них. Вы можете сегодня обещать нам что угодно, завтра нарушить свое слово, и послезавтра мы поверим вам снова. У нас неслыханная диаспора и мучения, которых вам не покажут по телевизору даже со специальной антенной. Мы не любим сыщиков, у нас нет потомственных лордов, и за тысячу лет мы не породили ни одного деспота. За Константина!

Он выпил за Константина, и некоторое время мне казалось, что он уснул, но вдруг его голова снова вздернулась, и он показал на меня пальцем.

– И когда ваши западные беложопые решат раздавить нас – а вы решите, мистер Тимоти, решите, потому что вы суете свой английский нос во все, – то часть из вас умрет. Потому что у нас есть то, за что вы не раз сражались, когда были мужчинами. Спросите у Ларри.

Радио вдруг заверещало, Магомед вскочил на ноги, Исса отдал приказ молодым людям у окна. Чечеев повел меня к двери.

– Ларри все знает. Или знал.

Автобус вез нас: Магомеда, Иссу, двух мюридов, Чечеева и меня. Армейский автобус с маленькими окошками и чьим-то багажом на крыше. Таблички спереди и сзади говорили, что это автобус маршрута 964. Вел его толстяк в армейской форме, мюриды в кожаных куртках сидели за ним, опустив свои «Калашниковы» в проход между сиденьями. В нескольких рядах за ними сидели Магомед и Исса, перешептываясь по-воровски. Толстяк гнал машину и, казалось, получал удовольствие, прижимая другие машины к обочине обледенелой сельской дороги.

– Для черножопого я был смышленым малым, – признался мне Чечеев, неуверенно протягивая мне свою видавшую виды фляжку и снова забирая ее. Мы сидели на самой задней скамейке. Мы говорили по-английски, и только по-английски. У меня было ощущение, что русский он воспринимал как язык врага. – А вы были смышленым малым для беложопого.

– Не слишком-то смышленым.

В освещавшем салон синем свете его изможденное лицо казалось посмертной маской. Его устремленные на меня глаза в глубоких глазницах выражали яростную зависимость.

– Вы когда-нибудь были на грани потери рассудка? – спросил он.

Я не ответил. Он отпил из фляжки. Я передумал и отпил тоже, чувствуя себя на этой грани.

– Знаете, что я сказал ему, когда мой шок прошел? Ему, Ларри? После того, как он сказал мне: «Я дитя Крэнмера, а не твое»?

– Нет.

– Почему я рассмеялся?

Он и сейчас рассмеялся отрывистым сухим смехом.

– Знаешь, сказал я ему, до октября девяносто второго я не помнил, что я ненавижу русских. А сегодня всякий, кто шпионит за Москвой, – мой друг.

Ларри мертв, подумал я. Убит вместе с Баширом Хаджи. Застрелен при попытке к бегству от своей мелкобуржуазной судьбы.