Наш Современник, 2008 № 08 - [4]

равьев, испуганный вздох травы, ждущий опасности от человека. Но больше, как ни старался, как ни напрягал слух, ничего не слышал, никак не удавалось ему уловить дыхание еры Федоровны. Она ведь так близко, совсем рядом лежала под тонким слоем земли, и он хотел верить, что это шуршание жуков, муравьев, трепет травы - и есть ее дыхание.

Каждый раз прилетала ворона, устраивалась на сосне и каркала отчаянным голосом, пробуждая его от полусна. Андрей Иванович смотрел на нее, не понимая, что ей тут надо. Почему кричит отчаянным голосом, словно тоже оплакивает кого-то. Она покричит, поплачет и улетит, нарушив его уединение, вернув из той жизни, в которой он только что прожил неповторимые мгновения единения со своей благословенной ерой Федоровной.

Он верил, когда от сырой, пригреваемой солнцем земли поднимается влажный утренний туман, что от этого тумана, от испарений земли исходит только им одним ощущаемый родной запах. Так она, ера, дышала всем телом, пробуждаясь от ночного сна. Она где-то здесь, рядом. И в то же время ее не было тут, не было рядом. Он был одинок, но чувствовал, что и она - где? где она? - так же одинока в своем далеке.

Был день. Собрав на огороде последние огурцы, зелень всякую, она поплелась на базар в Заречье. Дальняя дорога эта выматывала последние силы, вернулась уставшая, радуясь ста рублям, которые выручила за свой товар.

- Прости, Андрюша, я полежу немного, - легла в горнице, нежно, виновато ему улыбнулась и сразу уснула.

Спала она долго, до позднего вечера, никогда так долго днем не спала. Ему приятно было, что она отдыхает. Может быть, сны хорошие видит, держа на лице улыбку, с которой засыпала. Он на цыпочках входил в горницу, видел эту ее улыбку, застывшую во сне, и уходил довольный, что не нарушил ее покой.

Уже в сумерках, в вечерней полутьме, говоря: "Проснись, ночь уже", - подошел, прикоснулся к ее губам и понял: она не проснется никогда, она спит вечным сном с этой нежной, виноватой улыбкой. Он не вскрикнул, не испугался, встал на колени, уткнулся лицом в ее груди, прикрытые легким сарафаном, и ужаснулся - всегда мягкие, всегда добрые, податливые, они были тверды, как камень. Это было самое страшное, что он испытал в то мгновение: ее родное, ласковое, парное тело источало холод, было равнодушно и к нему, и к здешнему миру.

Прибежала Клавдия, рыдала, скулила, твердя какие-то отчаянные слова, а он стоял на коленях, уткнувшись лицом в ее шею, пахнущую еще родным запахом. Потом ночь вошла в избу, пробралась во все углы и прикрыла Андрея Ивановича и еру Федоровну своим одеялом и держала их так до рассвета, когда осторожно сняла это последнее в их жизни покрывало…

Неделю он пил без просыпа, допился до того, что стал ловить чертей, которые нахально ползли по нему - черные, увертливые, ухватишь в кулак, а они, как слизняки, - прыг оттуда… Что было, если бы Клавдия однажды не отволокла его к озеру и не спихнула в студеную, ключевую, вечно ледяную воду.

- Что уделала с отцом, дура? - орал он, очумев от страха и холода, выбираясь на берег.

- Поплавай еще! - сказала она жестким голосом и снова спихнула в воду.

- Ах, ты, стерва! - орал он, пытаясь выбраться на берег, но и на этот раз она столкнула его обратно.

Озеро было глубокое, бездонное, Андрей Иванович захлебнулся и сразу пошел ко дну, вынырнул с выпученными глазами, размахивая руками, что-то мыча.

- Ну, хватит, помоги, утопну! - выкрикнул, наконец. Она постояла, посмотрела на него, сказала:

- Не утопнешь, - и ушла.

Домой он вернулся нескоро, мокрый, жалкий, продрогший, сел на крыльце, посидел, позвал тихим, не своим голосом:

- Клав? А Клав?

Она вышла из избы, долго смотрела на него. Он молчал, она молчала. Наконец, виновато он выжал из себя:

- Спасибо, доченька… Она села рядом, обняла его:

- Я, папанька, у Лизкиной рощи волка видела.

- Расплодились, значит…

Потом она натопила баньку. Он попарился, выгнал из тела похмельную дурь, попросил прощения у покойницы за свое непотребство и с того дня постарался вести приличный образ жизни.

Что значит - приличный образ жизни? У него уже давно не было приличного, достойного образа жизни. С некоторых пор, как появилась стена вокруг деревни, он не жил, а существовал, оставшись без дела. Существование поддерживала в нем только супруга ера Федоровна да растущая доченька Клавдия. жизни его образовалась пустота, не было подлинной полноценности, которая определяет место каждого на земле. И хотя оставалась единственная услада - любимая жена, все же для полного объема человеческой жизни этого недостаточно, если некуда приложить руки. Теперь же, когда и ера Федоровна его покинула, мир опустел. А Клавдия? Что Клавдия? Он безразличен ей, у нее свои современные заботы, она стремительно растет для будущей жизни, в которой видит радостный свет, а он ничего там не видит. И пусть Клавушка творит, созидает неведомую ему непонятную будущую жизнь, в которую он никак не верит.

Андрей Иванович вынул заветную бутылочку, налил полстаканчика.

- Извини, ерочка, так положено, с поминанием тебя, - выпил, полил из бутылочки чуть-чуть на могилу и ушел.