Наш Современник, 2006 № 06 - [5]

В феврале 1942 года с большими трудностями нас вывезли по восстановленному участку железнодорожных путей до Белой Гривы (на Ладоге), а оттуда, погрузив на машины под брезент, перебросили по Дороге жизни на другой берег Ладожского озера. Представляете, что мы почувствовали, когда нас, завшивевших, истощенных, после санпропускника накормили и выдали нам паёк: хлеб, консервы, сахар, масло! Это были неслыханные “богатства”, вернее — сокровища для умирающих от голода ленинградцев. Потом нас эшелоном вывезли в Стерлитамак, где подселили в чью-то квартиру. Началась тыловая жизнь “эвакуированных” — голодноватая, но все же это была не блокада. Помню, как дружески относилось к нам местное население! Разве сравнишь, к сожалению, с нынешними отношениями между людьми, складывающимися в нашем обществе?! И это очень печально…

Летом 1943 года я окончил 7-й класс. И тут произошло событие, которое резко изменило не только мою “эвакуированную”, но и всю будущую жизнь. В городе было много выздоравливающих после ранений солдат и офицеров. Мы, мальчишки, бегали за ними по улицам, расспрашивали “про войну”, просили дать поиграть с наганом или пистолетом. Тогда к военным относились все, тем более молодежь, с уважением и любовью. Один из солдат, получивший отпуск по ранению, Сергей Одноволов (на всю жизнь запомнил его имя и фамилию), очень любил возиться с осаждавшими его ребятами. Узнав мою фамилию, он очень удивился и сказал, что, значит, мой отец его, Одноволова, оперировал и спас ему жизнь. После этого он познакомился с мамой, сестрами и окружил меня большим вниманием и заботой. И даже подкармливал нас всех из своего пайка. Перед его отъездом я взмолился: “Сергей, возьми меня с собой на фронт!” Он долго не соглашался, но потом все же решился.

Итак, в июле 1943 года, оставив письмо матери, никому ничего не сказав, двинулся я вместе с Сергеем на фронт. На мне — солдатская гимнастерка, брюки, поношенные сапоги. Из документов — только комсомольский билет. У Сергея была выправленная на меня липовая справка, что я, сын фронтового хирурга, возвращаюсь к отцу в такую-то часть, полевая почта N… В общем, мы с Сергеем как-то проходили через заградкомендатуры, всевозможные патрули — с поездов нас, короче говоря, не снимали. Наконец прибыли мы в село Жигалово, что под Великими Луками (тоже на всю жизнь запомнил название этого села). Здесь стоял фронтовой полевой госпиталь. При нем действовала так называемая ОРМУ-19 (отдельная рота медицинского усиления), где мой отец служил старшим хирургом. Удивлению его и радости не было границ. Одноволов сдал меня, как говорится, с рук на руки отцу и убыл в свою часть. Дальнейшей судьбы Сергея я не знаю; до сих пор не могу себе простить, что по юношеской беззаботности и радости от встречи с отцом не спросил, откуда Одноволов, как его можно найти после войны, где живут его родные. Отец тоже этим не поинтересовался — да и кто из фронтовиков тогда думал о каких-то встречах “после войны” и надеялся уцелеть в боях?

На этом участке фронта, где стоял отцовский госпиталь, было затишье, и отец решил недельки через две отправить меня домой. Но я сказал, что всё равно убегу на фронт. Но и отец был непреклонен. Не знаю, что вышло бы из нашего обоюдного упрямства, но начались бои, и до отправки меня руки не доходили.

Что же представляла собой такая ОРМУ? Это были очень важные и эффективные фронтовые медицинские подразделения. ОРМУ состояла из 10-12 и более “студебекеров” и санитарных машин с медперсоналом. Эти роты бросались на самые кровопролитные участки фронта, где планировалось или начиналось наступление или же шли тяжёлые оборонительные бои. Развертывалась ОРМУ на самых ближних подступах к передовой. Главная ее задача — оказание немедленной медицинской, прежде всего хирургической, помощи раненым, выносимым из боевых порядков войск. Ведь пока раненого доставят в медсанбат — а это два-три, иногда и более километров от передовой, — многие просто не доживали…

С прибытием ОРМУ, да и медсанбата, на место развёртывания в первую очередь ставились хирургические палатки. Из мебели и громоздких вещей — только складные операционные столы по количеству хирургов и необходимое медоборудование. Сразу же затапливались переносные портативные печки (на соляре, угле, дровах). На них водружались емкости с водой. Никаких железных коек и прочей мебели — только носилки. Их с ранеными ставили на доски, если такие были, или на вбитые в землю колья. Пока идет обустройство — бригада врачей сортирует раненых: первая, вторая, третья очереди, “безнадежные”… Ha каждые носилки — соответствующую бирку. Санитары подтаскивают носилки с ранеными в очередь к столам. И пошли операции, которые не прекращались, пока не будет прооперирован последний поступивший раненый. Прооперированных на тех же автомашинах сразу доставляли в пункты сбора для отправки во фронтовые и тыловые госпитали. Легкораненые самостоятельно уходили в медсанбаты.

Вот так работали фронтовые ОРМУ. Иногда поступало сразу большое количество, порою сотни раненых. Бывало, отец и его хирургические сестры по двое-трое суток не отходили от операционных столов. Вы спросите: как это возможно? Все возможно, когда требуется, тем более когда от этого “возможно” зависят человеческие жизни. Ведь у поколения наших отцов, да и у большинства и военных, и “невоенных” нашего поколения тоже, понятие и принципы безупречности выполнения служебного долга были превыше всего. При большом количестве поступивших раненых обычными были и такие ситуации: чтобы хирургу не терять стерильности рук (по-медицински — “не размываться”), санитары при соответствующей необходимости подносили хирургу “утку” прямо к операционному столу. “Ну-ка, девки, отвернитесь!” — следовала команда, и операции продолжались. Никогда не прекращались они и во время бомбёжек и обстрелов: как же можно прервать операцию, если на столе лежит располосованный или со вскрытой брюшной полостью раненый? Бывало, осколки дырявят верх палатки, а хирурги и медсестры в это время над раненым наклоняются, закрывают его своими телами.