Наш Современник, 2005 № 06 - [93]

И у меня было почему-то предположение, что Шолохов поедет именно туда, где мы были накануне на прогулке. Вспоминаю, как он, обращаясь к Марии Петровне, сказал:

— Смотри, как играет. Есть рыбка…

И глаза загорелись рыбацкой страстью.

По следам протектора от шолоховского грузовика мы и доехали в безлюдную, густо заросшую деревьями и непролазным камышом чащобу, за которой светилась водная гладь. У бережка преспокойно стоял грузовичок, а на пеньке восседал Николай, шофёр Шолохова.

— Где Михаил Александрович?

Николай неопределённо махнул в сторону озера.

— Где-то там. Кто его знает.

По дороге у Антона Гурьевича выяснили, что ловится в здешних водоёмах: окуни, бывает щука, караси, лещи, сарушка, краснопёрка, язь не берётся. Чащоба на Островном называется Старый сад.

Место болотистое, топкое. Тихая заводь. Треугольник встречных проток. Светло-жёлтые камышины тихо, певуче покачиваются. Поют, щебечут птички. Тополь и дуб. Возле стволов навалены кучи разного хвороста, оставленного половодьем. Юркнула в норку полевая мышь.

Куда же направляться, по какой протоке искать писателя?.. Решили, что Шустов останется при машине и будет ждать выхода Шолохова после рыбалки, а я в болотных высоких сапогах, любезно отданных мне Антоном Гурьевичем, ринусь в свободное плаванье по болот-морю.

Иду сначала по более-менее твёрдому настилу, и чем дальше я удаляюсь, тем вода прибавляет и прибавляет, сначала по щиколотку, потом выше и выше, и вдруг я провалился по пояс, набрав в сапоги холодной воды. Свой «Зенит» удалось удержать, вытянув обе руки. Выбрался. Тревога закралась: а что если тут настоящая топь и никто уже не поможет? Я удалился на такое расстояние, что уже не докричишься. Вернуться обратно? Ну, нет. Задание есть задание: хобби. А потом — кто ещё сможет подглядеть писателя за удочкой? Мы же не киношники, чтобы заставить Шолохова сидеть на бережку Дона в цивильном костюме и в шляпе и любоваться донскими просторами. Кажется, этот кадр я увидел потом в одной из телепередач. А тут и принцип прибавился. Ну, нет, меня, матроса, хоть и второго класса, так просто не заставишь отступиться от цели. Вперёд и вперёд! Поближе к озёрному берегу земля потвердела, стало легче идти, и вдруг в камышовой расселине, далеко у островка, а может быть, это был просто другой берег, увидел лодку и в ней его, нашего сбежавшего писателя. Стук в сердце и облегчение. Но и испуг. Вдруг заметит и пырнёт меня недобрым громким словом; характер-то, как мы кое-что узнали, у него крутой, бывает, и очень резкий. Подползаю и хоронюсь за кустами. Одежда, сапоги — всё промокло, и вскоре даже знобить начало.

Лодка зелёная. Кепка на писателе охотничья, с козырьком. Светло-зелёный ватник и постоянная, не вынимаемая изо рта папироса. Сожжённые спички кладёт в карман. Вёсла сложены на нос лодки. Лодка стоит носом к камышам, кормой к озёрной заводи. Куртка полуоткрыта. Делаю несколько кадров и замираю.

На моей стороне, чуть правее, появился человек в шапке-ушанке, серой стёганке и резиновых сапогах. Сначала я подумал, что это кто-либо из знакомых Шолохову друзей по рыбалке. Тщательней схоронился за деревом. Потом решил его окликнуть. Он подошёл ко мне. Я сделал предупреждающий знак — приложил палец к губам: не выдавай, мол. Он приблизился.

— Да здесь много народа, не бойся, — громко произнёс он.

Отошёл в сторону и палкой стал ворошить чернозёмную болотистую землю, ища червяков.

— Черви вот кончились.

У кончика палки появились узкие, склизкие, тонкие и толстые черви.

— А кто там рыбачит? — спрашиваю его. Думал, что он сразу скажет: «Шолохов».

— А кто его знает. Я пришёл пешим. Много здесь разных. Туда дальше на резиновой лодке рыбалят.

Шумят тополя. Ветерок тянет с Дона. Озеро перебивается еле заметной рябью. Рыбак ушёл со своей самодельной удочкой, зелёным прутом и червями. В его сумке, чёрной, кирзовой, — краснопёрки:

— Хватит на уху, — говорит он, показывая улов. — Больше не ловится. Куда делась — не знаю…

Я снова пристроился в своём укромном месте и продолжил съёмки с большого расстояния. Не было у меня тогда серьёзной техники, как у Шустова. И всё же снимал и снимал, и решил ждать, когда Шолохов закончит свою рыбалку.

Редко в его руках извивается рыбёшка. Удит одной удочкой и всё курит и курит, одну за одной. Белая папироса во рту. Забросит удочку и внимательно смотрит на поплавок. Правую руку подносит ко рту, отнимает папиросу, снова сжимает губами. Осторожно! Рука на удочке. Дёрг! Один пустой крючок. Насаживает червячка, забрасывает удочку. Левой рукой подсобляет, правой кидает.

…И смотрит не на поплавок, а куда-то вглубь, сквозь озёрную гладь, в тайны природы. В его манипуляциях удочкой ничего не было азартного, нервного, стремительного. Казалось, роденовский мыслитель склонился в лодке под тяжестью дум. И тогда я понял, почему он не взял нас с собой. Здесь, в этой тишине и первозданности, он один, наедине со своими думами и мыслями. Он убегал сюда от тяжести мировой славы, от назойливых корреспондентов, от многочисленных посетителей и оставался один на один со своим раздумьем, и может быть, в душе и скреблось тяжёлое и горестное — отчего не пишется? Сил ли уже маловато или?.. Думы, думы…