Наш Современник, 2004 № 02 - [38]

Отметим, что общинная жизнь существовала на Руси и до введения крепостного права. В ней всегда было очень много нравственно ценного: взаимоподдержка, неприятие эгоизма, справедливое решение споров. Все вопросы большинством голосов решал сельский сход, выбиравший старосту. Эти давние основы русской самобытной низовой демократии высоко ценились деятелями самых разных направлений. Например, либерал П. А. Сорокин говорил, что в России “под железной крышей самодержавной монархии жило сто тысяч крестьянских республик”*. По-своему общину ценило народни­чество, начиная с Герцена, видевшего в этом “русский национальный путь к социализму”. Но наиболее принципиальное значение общине придавали славянофилы, считавшие, что в общинном владении землей выражалась особая духовность русского народа, которому в большей мере, чем Западу, свойственны соборность и в меньшей степени — индивидуализм. Они видели в общине “высокое действо Христианское”**.

Однако в крестьянстве усиливалось имущественное расслоение и не все были к готовы к такому пониманию общины; принудительным же “христианское действо” быть не могло. С одной стороны, община мешала развитию хозяйст­венной инициативы особо активной части крестьянства, с другой стороны — и по мере роста населения земельная площадь на одного едока в каждой семье постепенно уменьшалась. Невозможность продажи надела (и даже его залога) хотя и предотвращала обезземеливание и разорение бедных крестьян, однако периодические переделы участков и невозможность их закрепления в личную собственность лишали многих стимула к уходу за землей. В то же время Россия все более втягивалась в капиталистическую экономику, рост промышленности и населения требовал и соответствующего роста в сельском хозяйстве. Но по производительности община не выдерживала соревнования ни с крупными помещичьими хозяйствами, ни с сельским хозяйством западного фермерского типа. Нужно было делать выбор меньшего зла в создавшемся положении, иначе оно грозило и ростом социального недовольства, и ослаблением государства.

Поэтому в 1906 году началась столыпинская реформа, в ходе которой желающим крестьянам выделяли часть общинной земли в их собственность, им продавали и помещичью землю посредством льготных ссуд (помещики охотно избавлялись от земли, которая без крепостных стала для многих обузой), а также финансировали переселение на пустовавшие окраины России, освобождая от налогов и снабжая сельскохозяйственной техникой по низким ценам. Можно критиковать многие неудачные бюрократические аспекты проведения этой реформы (из-за чего треть крестьян-переселенцев вернулась), но не её смысл. Она должна была решить сразу несколько важнейших государственных проблем:

— справиться в европейской части с усугублявшимся малоземельем на селе и возможной безработицей в городе из-за стремительного роста насе­ления, который приходился в основном на крестьянство;

— заселить пустующие земли в Сибири и на Дальнем Востоке, освоив их и закрепив их за Россией;

— дать выход предпринимательской энергии для активной части крестьян­ства, расширяя ее сферу действия за пределами общины;

— уменьшить социальную напряженность в деревне и тем самым отнять у революционеров почву для пропаганды.

В результате создавался зажиточный слой крестьян-единоличников, то есть новая составная часть экономического уклада при сохранении прежних, традиционных, в том числе общины. Реформа не собиралась ее ликвиди­ровать полностью, хотя следовало бы одновременно способствовать оздоров­лению общины как “высокого действа христианского” для тех, кто оставался в ней. Даже если бунинская “Деревня” страдает типичным для тогдашней “прогрессивной общественности” преувеличением деревенской беспросвет­ности (вспомним, что тот же Бунин позже, в эмиграции, писал о красоте жизни в русской деревне) — в этой сфере правительству следо­вало также принять дополнительные меры, а не просто поощрять выход из общины.

Несмотря на медленное осуществление этой реформы (к 1913 году только около 10% земли перешло из общинной в личное владение крестьян), она дала обнадеживающие результаты: с 1906 года в Сибири осели 2,5 млн крестьян; кроме того, около 700 тысяч человек разных профессий пересели­лись в Сибирь “самотеком”. Из небольших станций вдоль Транссибирской магистрали выросли целые города; резко возросло производство продовольст­венных товаров: например, Европа вскоре была завалена русским маслом (с 1906 по 1911 год его годовой экспорт увеличился вдвое). Революционно-террористическое движение после 1908 года сникло.

“Дайте нам 20 мирных лет, и вы не узнаете России”, — говорил Столыпин. Именно потому он был в 1911 году убит теми силами, чьи антирусские планы перечеркнула бы окрепшая Россия. Ленин также признавал, что при успехе столыпинских реформ революция будет   н е в о з м о ж н а*, и Троцкий позже констатировал: если бы столыпинская реформа была завершена, “русский пролетариат не смог бы прийти к власти в 1917 году”**. Достойной замены такому главе правительства не нашлось.

У революционеров (особенно на этом специализировались эсеры) был свой “рецепт” решения крестьянского малоземелья: конфискация и раздел помещичьих земель. Однако накануне революции крестьяне уже владели 77,4% пахотной земли, 6% принадлежало хозяйствам некрестьянского типа и лишь 16,6% оставалось в помещичьем владении*** (которое имело большую эффективность земледелия и давало более 20% сельхозпродукции).