Наш Современник, 2003 № 07 - [4]

Исходя из этого, ты, надеюсь, понимаешь, что я не смогу выполнить многих твоих просьб (в частности, В. Кузнецов, конечно же, поднял бы скандал если бы я стал составителем).

Возможно, я несколько преувеличиваю. Нo, по-видимому, ты сам вскоре столкнешься с этой ситуацией.

Теперь об авторах. Необходимо обращаться к большинству из них — Проскурину, Белову, Астафьеву, Потанину, Палиевскому, Ганичеву, Михайлову, Скатову, Севастьянову — от имени редколлегии. А составить её лучше из краснодарцев ( немногих ) во главе с Лихоносовым. Скажем, ты, Федорченко, Бардадым. Я не возражаю против того, чтобы войти в нее, но, думаю, В. Кузнецов будет протестовать.

Напиши о своих соображениях. Я понимаю, что чрезвычайно трудно писать письмо с небольшим интервалом. Это, вероятно, выше твоих сил. Но все же попробуй. Обнимаю, В. К.

 

P.S. Надеюсь на книгу “Очерки истории алан”.

 

Хотел бы напомнить еще одну фразу из опубликованных воспоминаний Кожинова о Ю. Селезневе: “Естественно, Юрий в Москве сразу вошел в весьма широкий круг людей, с которыми я был связан, притом не только собственно москвичей, но и вологжан, ленинградцев и даже — хоть это может показаться странным — уроженцев Кубани, с которыми он по тем или иным причинам не сблизился на родине (среди них были, скажем, Юpuй Кузнецов и Владислав Попов). И говорить обо всем этом — значило бы изобразить целую полосу литературной и культурной жизни Москвы и даже России в целом”.

Когда мы не встречались с Вадимом Валериановичем, то писали друг другу. Я посылал ему все свои научные работы, а он неизменно их анализировал, сравнивал с предыдущими, указывал ошибки и с радостью отмечал достоинства. Например, в письме от 16.5.66 замечал: “работа твоя серьезная, местами очень интересна (хотя местами и наивна) и представляет собой огромный (без преувеличения) шаг в сравнении с известной мне предыдущей”. Когда мне было необходимо — присылал официальные рецензии и рекомендации к печати. Оценивал весьма критически и мои собственно литературные опыты — рассказы и повести (стихи я свои ему не показывал, знал, что это моя душа, а не поэзия). Ведь тогда Кожинов был известен как критик поэзии и составитель “Дней поэзии”, а рядом был мой земляк Юрий Кузнецов! Кстати, Вадим Валерианович и сам себя пробовал на чисто писательском поприще (членом Союза писателей СССР он был как критик). Помню, как в 1969 г. он читал главы своего философского романа “Прения о животе и смерти”. Но к себе он был еще требовательней и потому никогда не публиковал этот роман. Сам он сказал мне тогда, что опирался на философию “Общего дела” Н. Федорова, а Бахтин ответил ему, что проблема смерти в философии не раскрывается, а отодвигается, занавешивается. Вспоминается мысль Бахтина, которую с авторской рукописи я переписал в доме Кожинова. Потом эта статья опубликована с пропуском именно этой мысли, и только много лет спустя — целиком: “Познание ничего не может нам подарить и гарантировать, например, бессмертия, как точно установ­ленного факта, имеющего практическое значение для нашей жизни. “Верь тому, что сердце скажет, нет залога от небес” (стихотворение Жуковского “Желание”. — В. П. ). Душа свободно говорит нам о своем бессмертии, но доказать его нельзя... Бог может обойтись без человека, а человек без него — нет”. Видимо, эта фраза и отношение к религии Димы (помню такую его фразу: “Вера, как талант, не каж­дому дана” или “Не каждому дано верить, это как талант” — не помню точную фразу, но за ее смысл ручаюсь) определили мое отношение к Православию.

Каждая встреча и каждое письмо Кожинова были для меня Уроком — и культуры, и жизни, были откровением. Напомню два письма, написанных мне во время моей службы в рядах Советской Армии.

 

Дорогой Слава!

Очевидно, мое письмо не дошло — я уже писал тебе о  рассказе “Звездный путь”. Это жаль, ибо трудно писать второй раз. Прости, но я просто не в состоянии вновь писать о нём подробно... Ты прав, что жанр фантастики открывает сейчас возможности для создания, если говорить упрощенно, своего рода “мениппеи” (в бахтинском смысле). Что ты читал Станислава Лема? Но не упускай: в мениппее совершенно необходим комический, иронический план, которым у тебя и не пахнет. Ты упоминаешь гротеск. Но гротеск не живет без смеха, без покушаю­щегося на все без исключения комизма (это есть, кстати, в лучших вещах Лема).

Впрочем, я уверен, что мы обо всем этом поговорим подробно после окончания твоей военной карьеры .

Не огорчайся: у тебя всё еще впереди, всё. Нужна только внутренняя энергия, способность много раз начинать сначала, сызнова. А, как мне кажется, это у тебя есть. Хочу обратить внимание на одну — только мелькнувшую — мысль в твоем письме, что мы, мол, только сейчас “дошли до модернизма”. Ты здесь совсем не прав. В России модернизм достиг высшего и необычайно много­образного расцвета значительно ранее, чем на Западе. Ты его не знаешь — и это вполне естественно (было бы странно, если бы было наоборот). В России в конце XIX—начале XX века (и даже ранее — к середине ХIX) были свои Кафка, Фрейд, Джойс, Шпенглер, Бретон,  Аполлинер, Элиот и т. д. и т. п. Это вполне закономерно. Россия прошла через этот этап, и крупнейшие ее писатели в 1930-е годы сознательно и естественно стали на путь создания новой “классики”.