Наш Современник, 2001 № 11 - [5]

Как бы то ни было, но прибывший приятель, на правах исконного ревельца, возложил на себя обязанность познакомить гостя с местным немецким обществом, и оно, по свидетельству доктора Ризенкампфа, “своим традициональным, кастовым духом, своим непотизмом и ханжеством, своим пиетизмом, разжигаемым фанатическими проповедями тогдашнего модного пастора (гернгутера — представителя религиозного братства в Германии и Прибалтике) Гуна, своею нетерпимостью, особенно в отношении военного элемента” произвело на Достоевского тяжелое впечатление. “...С трудом я мог убедить Федора Михайловича, — пишет доктор Ризенкампф, — что все это — лишь местный колорит, свойственный жителям Ревеля... При своей склонности к генерализации он возымел с тех пор какое-то предубеждение против всего немецкого”. Конечно, мнение Достоевского было лишь ответной реакцией. Часть немецкого сообщества явно не благоволила к русским. Здесь несомненный интерес представляет аналитический отчет о трехмесячной поездке по прибалтийским губерниям известного литератора, редактора газеты “Северная пчела”, владельца поместья Карлово, что недалеко от Дерпта, Фаддея (Тадеуша) Бенедиктовича Булгарина. Этот умный и верноподданный российскому престолу поляк летом 1827 года в своих записках близкому личному другу и управляющему (1826—1831) III отделения императорской канцелярии Максиму Яковлевичу Фоку отмечал: “Остзейцы вообще не любят русской нации — это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда-нибудь зависеть от русских, — приводит в трепет. На это счет они со мною были откровенны. По сей же причине они чрезвычайно привязаны к Престолу, который всегда отличает остзейцев, щедро награждает их усердную службу и облекает доверенностию”.

Видимо, знакомство с неискренностью поведения гернгутеров* особенно раздражало впечатлительного и глубоко религиозного Достоевского, именно в это время увлекавшегося классиками европейского романтизма Гете, Гофманом и другими.

А именно пиетисты и гернгутеры обильно использовали темы религиозного романтизма, окрашивающие многие произведения Гете. Впечатление это лишь усилилось после посещений друзьями Свято-Олайской церкви (Олевисте) и служб с воскресными нравоучениями сурового и властного проповедника Гуна, а точнее — Августа Фердинанда фон Хууна (Huhn; Рига, 1807—Ревель, 1871), наставлявшего прихожан в должности второго пастора, или, как было принято называть должность, помощника пастора (диакон-проповедник). Этот средних лет колоритный священнослужитель был хорошо известен категоричностью мнений и суждений, нежеланием прислушаться к точке зрения, отличающейся от его собственной, но именно его нередко упрекали в лицемерии по поводу призывов к строжайшей нравственности. Громкий голос гернгутера эхом отражался в высоких сводах храма, ведущего свою историю с XII века и славного некогда самым высоким храмовым шпилем во всей Европе. В этом человеке и увидели впоследствии ревельские старожилы прообраз Великого Инквизитора, выведенного писателем в его, пожалуй, самом фундаментальном романе “Братья Карамазовы”.

В своих “Воспоминаниях” редактор газеты-журнала “Гражданин” Виктор Феофилович Пуцыкович (1843—1909) пишет: “...Ф. М. Достоевский не только сделал мне некоторые разъяснения насчет этой легенды, но и прямо поручил мне кое-что о ней написать. Проездом в 1879 г. летом в Эмс и обратно в Петербург наш знаменитый повсюду писатель провел несколько дней в Берлине. Вот что он мне, между прочим, прямо тогда продиктовал с просьбою написать об этом: “Федор Михайлович с этою легендою о Великом инквизиторе достиг кульминационного пункта в своей литературной деятельности или — как это прибавил он — в своем творчестве...” На вопрос же мой, что значит то, что он поместил именно такую религиозную легенду в роман из русской жизни (“Братья Карамазовы”), и почему именно он считает не самый роман, имевший такой успех даже до окончания его, важным, а эту легенду, он объяснил мне вот что. Он тему этой легенды, так сказать, выносил в своей душе почти в течение всей жизни (выделено мной — В. И. ) и желал бы ее именно теперь пустить в ход, так как не знает, удастся ли ему еще что-либо крупное напечатать” *. Виктор Феофилович был человек аккуратный, даже скрупулезный. Приведенный текст записи вполне по смыслу совпадает с утверждением Любови Федоровны Достоевской, что ее отец, по преданиям семьи, изобразил себя, каким он был в двадцатилетнем возрасте, в... Иване Карамазове. На первую половину 40-х годов пришелся период отдаления от Церкви и борения с собственными сомнениями. Вернулся в лоно будущий автор “Братьев Карамазовых” лишь после ссоры с Белинским, случившейся в начале 1847 года и приведшей к разрыву отношений.

 

Образ Великого Инквизитора: первые штрихи

Итак, замысел Легенды о Великом Инквизиторе возник у писателя рано, и, судя по его словам, он начал создавать этот сложный персонаж почти одновременно с началом своей литературной деятельности. Точнее было бы сказать, собирать образ Великого Инквизитора. Скорее всего, помощник пастора лишь подтолкнул Достоевского к созданию этого образа. Священнослужитель окончил в 1826—1829 годах курс теологии в университетском Дерпте с золотой медалью и обрел звание кандидата теологии в 1829—1831 годах. Впоследствии, наряду с храмовой службой, Хуун на протяжении 27 лет (!) был духовником в ревельской гимназии и преподавал там иврит и греческий язык**.