Как ни прыгал я, а и то из-за народу мне плохо слышно было. Разобрал только, что: царь нанял полицию, чтобы все силы из народа выжать. Еще я понял, что с богачами у царя одна компания: всех, которые бедные, до последней ниточки обобрать, и чтобы все на них работали, а он только пируют и ничего не делают.
Во какая афиша!
Митрий Михайлов и то не выдержат:
— Правильно, говорит, разбойники пишут.
А я вижу, что у всех дыханье перехватывает: дело-то это совсем тайное, под запретом; не даром городовики сгребают с заборов бумажки эти.
Тут все увидели: несется во весь дух городовик один, подол подобрал, как баба, а сам в усах. И шашку придерживает, чтобы не вихлялась. Орет:
— Разойдись! Разойдись!
Народ откачнулся от забора, а все еще дочитывают: сказано там, что царя и полицейских всех сковырнуть надо!!
Прямо так и сказано — свергнуть!
Вот так дело!
Это чуть не на весь свет дело! Дух даже захватывает.
Маленькая бумажка-то на заборе — видать мне теперь — лиловым написано, мутновато.
А здорово написано! Прямо так сейчас бы пойти всех сковыривать.
А городовой уж совсем близко:
— Разойдись! — орет, чорт этакий.
Это Михайла — городовик самый дурашный.
А я его и не узнал сразу. Взъерепенился, что свергнуть-то его хотят.
Вдруг как выкатится откуда-то собачонка — прямо наперерез городовику. И ног не видать, как несется. Что твоя бомба! да как рявкнет ему под шинель прямо. Городовой так и осекся, и рожа переменилась: может он и в самом деле подумал, что под него, под Михайлу-городовика, бомба пущена.
Теперь всякое может быть.
А народ над ним тешится:
— Укусит!
— Она те съест!
— Она, брат, тоже социлистка. Вашего брата не больно любит!
А городовой ошалел, топчется. Прямо дурак.
— Что, в штаны напустил?!
— Да ты не бойсь!
— Эх, растяпа!
Подконец Михаила немного похрабрел. Шагом на нас идет, а все еще на собачонку оглядывается. А та моська — с горшок — сапогом раздавить.
— Ну… не скопчай… Р-зыдись…
Губа Михайлина трясется. — еле слова выговаривает.
Все отступили немного.
Что городовик будет делать?
А он встал к забору лицом, не знает, как за дело приняться. Потрогал бумажку.
А ему посмеиваются:
— Хороша бумажка!
— Ах, хороша!
— Про тебя писано!
— Вашего брата похваливают.
Поковырял городовик пальцем.
— Налипла, брат!
— Не сковырнешь.
— Бумажка, брат, крепкая!
— Стоющая.
— Дельная бумажка!
Стал ногтем бумагу подковыривать. Не поддается. Налипла здорово.
Совсем ошалел городовик, и затылок от пота мокрый совсем. Рожей дурацкой оглядывается.
— Р-зыдись!.. По начальству!
— Да мы ничего… Ты валяй, сковыривай бумажку-то. Она стоющая!
— Р-зыдись, говорят!
А сам так говорит, будто знает, что все равно не разойдемся. Спина у него такая, — словно он дурак дураком. Хохочут все. А Михайло, видать, и сам бы скорей провалился, чем тут стоять. Вот веселое дело!
Потом поутихли чуточку — ждут, чего будет делать.
А кто-то голоском визговатым под тетку:
— Святы угодники, помоги сковырнуть бумажку!
Как громыхнет хохотом на всю улицу, не устоять прямо. Все ребята только животики поджимают.
Слышу, вдруг Ленька из толпы, — я его раньше и не заметил:
— Дядя Михайла, а дядя Михайла, ты ножичком, на ножичек.
Что Ленька выдумал? Неужели ножик отдаст? Вот дурак!
Толпа тесная, только руку Ленькину с ножичком перочинным видно.
Михайло шагнул за ножичком, а Ленька ему другой рукой фигу подставил.
— На, выкуси… какой хитрый… ты еще зажилишь!
Совсем пропал Михайло. Покрыли его совсем хохотом, даже жалко стало.
Кто-то ему посоветовал:
— Да ты шашкой ее: сойдет!
— Не мешай ему, пущай сам.
А Михайло, видно, понял, что шашкой в самом деле можно. Вытащил. Нескладно, обеими руками.
— Почем селедка?
— Копченая ай не?
— Страханка!
— С душком!
С шашкой дело пошло. По краям бумажка сгребаться стала. Зато забор ходуном ходил, громыхал досками.
— Но, ты, полегче, — забор свалишь!
Однако, дело опять стало — середина бумажки не соскребывается. Ямка, что ли, или налипло так здорово.
— Да ты послюнявь! Легче будет!
— Без рассола, брат, и селедка негожа.
— Валяй, слюнявь!
Городовой оправился, знать. — раз дело-то все же на лад идет, — опять похрабрел.
— Н-но, осади! Осади за канаву!
Всерьез напирать стал — пришлось за канаву всем перейти.
А сам, дурья башка, подошел к бумажке и в самом деле принялся ее намусоливать всей пятерней. Вот дурак!
Ребята от хохота давятся — на месте не устоять.
— Так, так, дядя Михайло, намусоливай.
Помогло это: погибать стала бумажка.
Ну, и насмешил же Михайло-городовик — прямо тошно стало!
Погибла бумажка, ничего почти от нее не осталось — пятно только.
Вот так, бумажка была! По ней и царя, и городовых — все начальство — сковырнуть надо.
Все знали — чье это дело.
Их это дело.
Андрея с Иосей.
Бот какие они люди! Большое это дело: на весь свет.
Назад с Ленькой мы шли.
Ленька молчит.
Знает, наверно, чего-нибудь.
В котле скажет.
Нельзя на улице.
XVI
Ржавый у нас с Ленькой котел, холодный.
Мы с ним рядом сидим — ноги не лезут.
Я нарочно на Леньку не смотрю: что скажет?
А он заворочался, зашуршал чем-то, достает из кармана.
Бумажка!
Та самая!
Вот Ленька!
Так и колыхнулось все у меня.
Везде бумажки городовики сгребли, а у Леньки есть!
Та самая!
Самая настоящая — про то, что царя сковырнуть надо.
