Наш добрый друг - [45]

Весь этот мирный уют и сытую жизнь она отдала бы за то, чтобы снова вернуться в свой любимый, хотя и истерзанный, опаленный войной, родимый край.

Эпилог

Да, немногим из нашей небольшой дружной и веселой семьи суждено было дожить до радостных мирных дней – до конца войны.

Некоторые из нас еще долгие месяцы мучились в отдаленных от фронтовых дорог госпиталях. У кого раны зажили, те возвратились в свою часть, с боями дошли до Берлина и были участниками и свидетелями разгрома фашистских орд на их земле. Другие полегли в боях уже перед самым окончанием войны, так и не дожив до дня победы. Многие остались на всю жизнь инвалидами, и им пришлось прибегнуть к помощи костылей и мотоколясок.

А кому суждено было, пройдя весь тяжкий путь войны, возвратиться живыми и почти невредимыми домой.

У каждого была своя судьба, от которой, как говорится, не уйти.

А те, которые вернулись, еще и поныне не могут забыть свой маленький взвод, свою родную семью, своих друзей – людей, разных по характеру, национальности, повадкам, непохожих друг на друга, как непохожи звезды в небе, но сплоченных огнем, тесными траншеями и блиндажами в одну единую семью, с одними устремлениями и надеждами, люди, которые готовы были друг за друга идти в огонь и в воду.

Часто, очень часто, когда прошло уже столько лет после этой тяжелой и жестокой войны, мы вспоминаем наших боевых друзей – живых и мертвых, – вспоминаем их и их славные дела, будто это было лишь вчера, вспоминаем скромных, отважных, добрых друзей, которые остались в нашей памяти, запечатлелись навсегда, на всю жизнь!

Вспоминаем радости и невзгоды солдатской жизни, победы маленькие и крупные, горестные поражения, неудачи, страшные потери и утраты, огромный тысячекилометровый путь, который мы прошли с боями по нашей милой земле и земле чужой, немилой, сквозь огонь пожарищ.

Многое, очень многое вспоминаем.

И, чего греха таить, частенько вспоминаем и нашу незабываемую Джульку, которая доставляла нам немало радостей, немало огорчений и хлопот. В тяжелые трагические минуты жизни она часто вызывала смех и улыбки, шутки и остроты и часто облегчала наш тяжелый и опасный солдатский труд.

Сколько времени прошло с тех пор, как мы с ней распрощались, и с ней, и с нашими незабываемыми ранеными друзьями. Сколько воды с тех пор утекло, а все еще так свежо в памяти, словно случилось это только вчера.

Возможно, с некоторым опозданием я вспомнил просьбу нашего добродушного, подчас строговатого, но сердечного старшину Михася Зинкевича, которую он доверил мне в момент, когда его полуживого выносили из траншеи под орудийным огнем.

– Не забудь, – ослабевшим голосом сказал он тогда, – если тебе суждено будет вернуться к своей мирной профессии, напиши несколько добрых слов о нашей бессмертной, веселой и доброй семейке, о наших славных ребятах, которые стояли насмерть на этом клочке курской земли. И Джульку не позабудь помянуть добрым словом.

Долго, очень долго приходилось искать, допытываться, куда судьба разбросала наших людей, где теперь находятся наши бравые, озорные, отважные и, веселые ребята, что с ними, кто выжил, кто возвратился домой.

Некоторые из них отозвались, поведали о себе и о тех, которых они встречали после войны.

Кто-то рассказал, что сам видел в далеком сибирском городе в каком-то цирке, на манеже, Шику Маргулиса с Джулькой. Было это года через два после окончания войны. Цирковой клоун выступал со своим четвероногим другом, и такое они вытворяли, что стены цирка гудели от хохота. Их так бурно принимали, – в особенности детвора, – долго не отпускали с манежа.

Весь цирк гремел, когда они вдвоем с Джулькой пели небезызвестную «Катюшу», ту самую, которую они разучивали еще в санитарном поезде.

Шика Маргулис не очень изменился, – писали ребята, – правда, когда он снимал рыжий парик, на полове его видна была густая седина, к тому же он еще немного хромал. Но люди этого не замечали, как, кстати, не замечали глубокие шрамы на его теле, – думали, видно, что клоун притворяется, хромая, хочет побольше насмешить людей.

Другие сообщали, что встречали дядю Леонтия, правда на костылях, без ноги, далеко в тундре. Он ходил на охоту с собакой, которая похожа была на Джульку, а возможно, это и была она. Кто теперь мог точно сказать!…

А вот года через три после войны кто-то из наших ребят встретил Сашу Филькина, того самого Профессора-пулеметчика, который постоянно обращался к нам не иначе, как «мои дорогие, мои любимые синьоры». Он не похож был на того худощавого, длиннющего и немного неуклюжего сержанта, каким мы тогда знали. Это теперь был всеми уважаемый ученый-филолог.

Он, правда, остался без руки, но в остальном ей-ей тот самый добродушный, вежливый и спокойный человек, каким его знали на войне.

Профессор рассказывал, что ему как-то довелось побывать на Кавказе в экспедиции Академии наук, собиравшей по аулам старинные песни и сказания, и в каком-то городке он встретил Васо Доладзе, на всю республику уважаемого агронома-виноградаря, и тот будто говорил, что Джулька находится у него, сторожит виноградник, такая же она резвая и милая, как была, забавляет соседских детишек.