Наш человек в Киеве - [11]

— Вон там стоит Маша, у ограды, с плакатиком. Она лесбиянка, активистка, красавица. Возьми у нее интервью. Она тебе все четко расскажет, кто тут и зачем, отличный спикер для любого уличного сюжета. Мы всегда ее работаем, безотказная девушка.

Я благодарно кивнул и в самом деле пошел к активистке Маше с заранее включенной камерой.

Маша нервно курила, стоя возле помпезной ограды здания суда. Когда она поняла, что я направляюсь к ней, заметно вздрогнула и затянулась сигаретой, прикрывая лицо.

— Болгарское радио, — успокоил ее я.

Она, действительно, успокоилась, поправила челку, выбившуюся из-под вязаной шапки, и робко улыбнулась:

— Ничего, что я в кадре курю?

— Не проблема.

Я дал ей затянуться еще пару раз, затем спросил:

— Что вы ожидаете от суда? Какого наказания для виновников?

— Наказание определит суд, — ответила она осторожно.

— Так у вас на плакатах написано, что дело не передано в суд.

Она щелчком отбросила сигарету в сторону.

— Да, пять дел было возбуждено по нападению на участников марша. И они до сих пор не переданы в суд.

— Так, может, они прекращены?

— Мы надеемся, что нет.

Она отвечала скучно и предсказуемо, поэтому быстро мне надоела. Перед тем, как отойти, я спросил:

— Вы ведь боитесь «правосеков», верно? Даже сейчас, когда рядом стоит милиция[3]?

— Боюсь. Они нападают на беззащитных и слабых. Нападают на всех, кто защищает права человека. И милиция тут не поможет, милиционеры сами нациков боятся.

Я опустил камеру, и девушку тут же прорвало:

— Господи, вы бы знали, какие они все мрази. Они били меня несколько раз, по лицу, в живот били, ребятам нашим ломали ноги, представляете? Возле дома отлавливали и ломали им ноги железными прутьями, отрывали уши, если видели тоннели там, сожгли наш микроавтобус…

Она стала рассказывать подробности, и я послушал их минут пять, ужасаясь, конечно, но также дожидаясь и паузы в ее внезапной яростной обвинительной речи. Когда она, наконец, умолкла, я спросил:

— А вот в Одессе «правосеки» людей сожгли. Тоже нарушили права людей вроде как. Тех, кто выступал против украинского национализма. Вы русскоязычных антифашистов тоже защищаете, или только за своих вступаетесь?

Она отшатнулась от меня, как от прокаженного, помолчала с минуту, выуживая сигарету из кармана куртки. Я тоже молчал, но не уходил. Тогда она ответила:

— Это грязная политика, мы в это не лезем. Не надо мне задавать провокационные вопросы.

Я кивнул ей на прощание и пошел прочь.

Глава четвертая

На следующий день я первым делом залез на сайт DW, поглазеть, что за сюжет получился у Дины с Олексием. Ведь, помимо поганых москалей, которых никому в мире уже не жалко по определению, неонацисты призывали вбить в землю до ноздрей жидов и гомосеков, а вот за это в толерантной Европе полагалось а-та-та.

Но никакого а-та-та в Европе не случилось — все эпизоды, где украинский неонацист Алексей Бык со товарищи упоминал евреев и гомосексуалистов, в этом репортаже были тщательно вырезаны.

В результате постороннему зрителю оказалось невозможно понять, в чем вообще состоял конфликт, случившийся перед входом в Оболонский суд между нациками и полицией. Об этом вопрошали многочисленные комментарии немцев под репортажем из Киева, а им содержательно отвечали более информированные и потому крайне злые представители киевского ЛГБТ-сообщества.

Впрочем, администрация немецкого телеканала через пару часов нашла самое простое и очевидное решение проблемы — она просто удалила сюжет со своего сайта. Во всяком случае, когда я зашел туда после завтрака, по сохраненной ссылке появлялась невинная история об открытии в Киеве памятной доски какому-то очередному европейскому философу. В этом сюжете особо подчеркивалось, как быстро движется к Европе украинская нация, как активно вдохновляется Украина европейскими ценностями, а в финале давалась краткая справка о том, почему во всех проблемах Украины виновата Россия.

Я захлопнул крышку ноутбука и некоторое время тупо смотрел в облупившуюся побелку потолка своей комнаты. Там, в белесых следах известки, я искал ответа на извечный вопрос русского интеллигента.

Впрочем, кто виноват, и что мне теперь следовало делать, я уже знал. Ведь с утра я получил очередное строгое напутствие от директора агентства:

— Сделай, наконец, нам хитовый репортаж. Пока тебя читают хреново. А нам нужен трафик, расширение аудитории. Нам нужно, чтобы на тебя бежал читатель вприпрыжку. Ищи необычные повороты, давай нам эксклюзив, чтоб читатель ждал тебя каждый день и визжал от возмущения, если тебя не будет.

Я, конечно, пообещал исправиться, но что тут можно было снять такого, чтобы наш читатель побежал вприпрыжку или даже завизжал, мне было неясно.

В анонсах на сегодня тоже не нашлось ничего интересного — сплошные пресс-конференции в информагентствах, куда нужно было заранее аккредитовываться. Мне эта процедура казалась слишком опасной, и я пока не придумал, как ее обезопасить. Сайта у моей болгарской радиостанции, конечно, пока еще нет, но телефоны-то в Европе еще работают.

В итоге я решил просто прогуляться по центру с камерой в руках. Штатив оставил в хостеле, взяв с собой лишь небольшой пакетик для камеры, куда и уложил ее, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.