— Глаз цел? Цел глаз?
— Цел, — сказал очкарик.
— Остальное заживет, не страшно. Извини меня.
— Ладно. Драться трезвым надо.
— Вы мои дети! Я для этого дрался, чтоб вы были, и Алеша, мой друг, погиб не из-за этих сук!
— Ладно, — сказал его сосед, — Ты хороший мужик, только не надо драться пьяным!
— Прости меня!
— Я тебя прощаю!
— Мы тебя все прощаем, — сказал очкарик. — Ты только держись! Держись!
Принесли его пиджак, накинули на плечи. Девушка вытерла лицо у очкарика.
— Алена! — сказал сосед.
Она подошла к Кузнецову, достала свой платок, смочила в духах и осторожно стала отирать кровь.
Сначала он держался, потом — заплакал.
Сосед подошел, и девушка отошла, и он вытирал ему лицо, и он прижался к его плечу, чтобы никто не видел его слез, и держался за него, а сосед гладил его по спине:
— Ничего, ничего! Ты же фронтовик, отец наш!
Потом он услышал, как молокосос сказал:
— Идемте, идемте. Нечего здесь стоять! Там разберемся!
Он поднял голову и посмотрел на него, и тот сразу испугался и предупредил ребят, будто они были его подчиненными:
— Вы его держите!
— Держите? Кого? Что, взяли? Приручили? Врешь, не возьмешь!
Он рванулся по лестнице вверх.
— Там — иностранцы! — крикнул молокосос фистулой. — Держите!
Какая-то плоская рожа была на его пути, и он уже предвкушал, как он даст по ней. Но человек отскочил к стенке.
Раздался крик:
— Держите его!
Он забежал наверх, а там была сетка, а за ней — склад грязных скатертей. Он рванул на себя сетку и обернулся.
Его обложили. Ждали, когда он опустится вниз.
Он рванул еще раз сетку.
— Спускайтесь! — крикнули ему. Они подкрадывались к нему.
Он рванулся, вскочил на перила, закачался: "Не возьмешь!" — и кинулся вниз.
Он видел серый квадрат, который сразу разросся и заполнил весь мир. И крики, которые вдруг рассыпались и затихли.
И последнее, что он подумал, что вспомнил. Не мать, не жену — вспомнил сына.
И увидел это четко и ясно, как на экране.
Увидел, как идут они с сыном среди моря демонстрантов Первого мая 1952 года. И были флаги, были портреты вождя, несли карикатуру Кукрыниксов, где Тито стоял с топором и получал за это деньги. И все было ясно, просто и понятно. И сын был веселый, и сидел на плече, и размахивал флажком, а оркестры играли: "Москва моя, страна моя!.." И все улыбались, и всем было хорошо, и никто не сомневался. И кричали в динамики звонкими голосами: "Да здравствует наш Дорогой и Любимый..."
И радостные и счастливые: "Ур-ра!"
И панорама по Мавзолею. И люди в одинаковых плащах и шляпах, скромные, усталые от трудов.
И Сталин — в белом кителе, с детьми — голубь мира нашего народа и всего прогрессивного человечества!..
И площадь внизу, наполненная любовью и доверием!
Кузнецов хотел крикнуть, предупредить! Но не было уже времени!
ПРИ ПОКОЙНИКЕ НЕ БЫЛО НИКАКИХ ДОКУМЕНТОВ, ПОЭТОМУ НЕ ЗНАЛИ, БРОСИЛСЯ ЛИ ОН ПО ПЬЯНОМУ ДЕЛУ ИЛИ ЕГО ЗАТРАВИЛА ГРУППА МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ. МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ ДО ВЫЯСНЕНИЯ ЛИЧНОСТИ ЖЕРТВЫ НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ ЗАДЕРЖАЛИ.
Он лежал внизу на кафеле, и из-под него расползалось темное пятно.
Набежали люди, его оттащили.
Пришла женщина в синем стираном халате, посыпала опилками пол, собрала в совок, ссыпала в ведро и ушла.
ОН УМЕР, НО ДУША ЕГО ЕЩЕ ЖИЛА И ДОЛГО ЕЩЕ БРОДИЛА ПО ГОРОДУ И ВСЕ ИСКАЛА И СТАРАЛАСЬ ПОНЯТЬ, ЧТО ЖЕ ПРОИЗОШЛО!
И среди столичной толпы на улице Горького, мимо "Подарков" шел Кузнецов и смотрел на витрины, на людей, и люди тоже смотрели на него и сторонились.
И он стоял и оглядывал город. И панорама — по улице Горького, Манежу, и наезд — на Александровский сад, туда, где пламя над Неизвестным.
И оцепеневший Кузнецов.
И сразу на его месте — сын. Сильный! Крепкий!
ОН УМЕР, НО БЫЛ ЖИВ ЕГО СЫН, И ЕМУ БЫЛО СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ, И ОН ХОТЕЛ ПОНЯТЬ, ЧТО ПРОИЗОШЛО С ЕГО ОТЦОМ.
1966—68 гг.
![Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]](/storage/book-covers/59/59d019c99b6d6cbb3c8eb7b9a77ce6c72c6cba73.jpg)