Наш бронепоезд на нашем запасном... - [13]

— Ничего, — сказал Петров. Его раздражало ска­занное Кузнецовым. Он захмелел и не мог этого скрыть.

Он налил себе и выпил.

— Подожди... А когда партия решила, что доста­точно, пора, она отпустила, когда надо, и они сейчас полноправно и достойно работают, а нас, трудовиков, за ненадобностью сократили. И на мирный труд и покой. С честью и славой, потому что мы свое дело сделали и долг свой исполнили.

— В общем верно, хотя длинно. Давай выпьем!

Выпили.

— Брось ты эту муру, Коля. Политикой зани­маться — она тебе не к лицу. Был ты нормальный, здоровый человек. А сейчас рассуждаешь, тяжело, честное слово, слушать!.. Ну, бог с ним. Сыну скажи, чтоб не выпендривался, это не его ума дело, много будет думать — состарится быстро. Пусть лучше за девками бегает, пока можно. Скорее все поймет, что к чему.

— Нет, он у меня хороший парень. Скромный, честный, мужественный, не продаст. Я ему как брату, как товарищу верю. Настоящий комсомолец, понима­ешь? В полном смысле слова.

— Романтика — хорошая штука. Так надо, я счи­таю, воспитывать молодежь до пятнадцати, ну семнад­цати лет. А дальше — надо ставить на землю. А то они тебе таких дров нарубят. Политикой он у тебя не увлекается?

— Как все.

— И слава богу. Надо — спорт, спорт и спорт. Пластинки, джаз, мотороллер ему купи. Пусть девки лучше; вино даже, а то влезет в какую-нибудь историю, не разобравшись, времена сейчас другие, но, сам понимаешь, горлопанов не любят. И правильно. Хватит. Тише едем, дальше будем.

— Ты не понял меня. Он не какой-нибудь там нытик, он верит по-настоящему.

— Я тебя понял. Верит — это и плохо. Лучше б уж сомневался. Верующие, они всегда очень прыткие. Я тебе говорю, лучше ты его обкорнаешь, чем он сам потом головой об углы биться будет. Обозлится, выкинет чего-нибудь, возраст-то какой...

— Что ж ты хочешь, чтоб я на собственного сына руку поднял? Мы для них все делали, старались, сколько пота пролили, крови, выучили, воспитали, а теперь — собственными ногами топтать?

— Лучше ты, чем другие. Я тебе точно скажу: отцовский-то сапог полегче будет, поласковей.

— Не то ты говоришь.

— То! Легче надо на жизнь смотреть, проще. Проще! — Он опять разлил. — За твоего сына. Чтоб нормальным был человеком и не выкобенивался.

— Он будет настоящим.

— Я и говорю: настоящим, нормальным.

Выпили. Петров потянулся через стол, поцеловал.

— Хороший ты парень, Коля. И отец... Я о тебе очерк напишу. Точно, не для эфира, для себя. Настоя­щий. А что — ведь ты же наш, железный человек, фронтовик, трудяга. Не пропустят. А чего боимся? В полруки работаем! Сначала, когда сюда из органов перешел, думал, не потяну. Что ты! Делать нечего. Мозги вянут. Думать разучились. Водка и бабы... Оля у меня — золотой человек, зря ты на нее так глаз кинул... Нет, ну я видел же. Понимаю, понимаю... А ты как, по девкам ходишь? Силенка есть еще?

— У меня семья.

— Потрясающий парень! Отлично! Завтра в редакции расскажу — не поверят. Оля! Оленька!

Вошла жена.

— Оленька!

Он обнял свою молодую жену, поцеловал в откры­тое плечо. Разлил водку другой рукой. Встал.

— Я хочу выпить за своего друга, Колю, за этого прекрасного человека, настоящего, скромного русского человека! Мы с ним не виделись почти восемь лет, но это действительно друг, настоящий друг! И этот человек, — он ткнул в себя пальцем, — обязан ему жизнью и честью. И никогда не забудет об этом!

— Ну брось, это же каждый...

— Не каждый. Но важно, что ты так говоришь.

Он расцеловал Кузнецова.

— И спасибо, что ты мне напомнил об этом, потому что жиреем, забываем.

И еще раз поцеловал.

— За тебя!

Выпили.

Петров налил еще.

— Может, тебе хватит, Юра, — сказала жена. — Ему плохо будет потом.

— Ну-ну.

— Каска твоя?

На стене, среди эстампов, висела солдатская каска.

— Откуда? В Белоруссию ездил, на материал, — подарили. Их там в лесах хватает. Скоро сувениры будем делать. Видишь, дырка?

— Вижу.

— Сентиментальные мы стали. Я на Мамаев кур­ган приехал репортаж делать — заплакал.

Жена собрала часть ненужной посуды и вышла.

— Ты давно здесь работаешь?

— Я уже старик.

— А что ты делаешь?

— В редакции. Вещание на Западную Африку, страны французского языка.

— Трудно небось? У них там все по-другому...

— А какое имеет значение? Вещаем на них, рассказываем. Считается, что нас слушают крестьяне, но у них, по слухам, нет приемников. Но все равно передаем, чтоб слышали наш голос... Волкова помнишь?

— Да. У вас?

— У нас. Молодец мужик. Далеко пойдет, толко­вый! Вася Куприянов...

— И он у вас?

— Вася умер.

— Умер?

— Прошлой осенью. Загибается наше поколение.

— Хороший был парень.

— Хороший. Этот, как его, экземпляр, Василь Васильевич...

— Пухов?

— Он. В музее Пушкина работает.

— А что у него, образование какое?

— А что, этому идиоту образование разве поможет?! Завхоз или отдел кадров, письма в газету пишет.

— А на старой работе кто-нибудь остался?

— Есть.

— Видишься?

— На ходу. Иногда разопьем — как, что. Вот Семена видел, помнишь?

— Нет.

— Армянин с русской фамилией.

— Не помню.

— Еще ребят во время реорганизации, в пятьдесят шестом, попродавал, звездочки зарабатывал. Я из-за него тоже погорел. Ушел на радио. Встречаемся, процветает. Правда, ему тоже хотели сделать, чтоб не был больно прытким.