Насельники с Вороньей реки - [5]

В этот момент мы оба замолчали, отхлёбывая густой чёрный чай из железных эмалированных кружек. Китайская керамика сюда ещё не добралась. А жаль. Вкус чая в керамической кружке совершенно другой, нежели в железе. Я помню, старые оленеводы ещё возили с собой на кочёвках хрупкие фарфоровые чашки. Любимую чашку после смерти пастуха разбивали на его могиле. Это был настоящий ритуал. Сейчас он тоже исчез.

Что делаю? Считаю зверей.

– Делаешь заповедник? – Николай как-то жалостливо поглядел на меня из-за дымящейся кружки.

Нет, как раз не заповедник. Возможно, сюда приедут охотники. Охотники из других стран. Охотиться на лосей.

Охотники. Он помрачнел. Мимика монголоидов плохо читается европейцами – вот откуда идёт легенда об их невозмутимости. Однако ж они не менее, а то и более эмоциональны, чем мы, просто на их лицах мышцы двигаются чуть-чуть иначе. Говорят только глаза.

– Лосей немного. Совсем немного.

Ну ещё бы. Лосей можно добывать самим и питаться их мясом. Они – не «свои», в отличие от оленей. И конкуренты тут ни к чему. Мне придётся Николая переубедить.

Охотники будут добывать совсем немного лосей. Пять-шесть штук в год. Гораздо меньше, чем во времена госпромхоза, когда только на Вороньей реке их отстреливали по сто пятьдесят штук. Охотникам не нужно мясо – им нужны только рога. Мясо они оставят Николаю. Кроме того… Семья Николая ведь оформила эту землю в аренду?

Испуганный кивок.

Я знаю об этой аренде значительно больше, чем Николай Дьячков. Всё об этой аренде я выяснил в посёлке, который является райцентром. Заявка подана, но лежит без движения. И не потому, что некто злокозненный претендует на эти полмиллиона гектаров лесотундры, а просто лежит, и всё. В том числе и потому, что Николай Трофимович Дьячков не появлялся в посёлке уже полтора года и ничем не напоминал о своём существовании. Ну и, наверное, потому, что начальник отдела охотнадзора, лесничий, глава администрации – все ожидали от Дьячкова «знаков внимания» в виде рыбы, мяса и соболей. Причём сам Николай Трофимович и был бы рад эти знаки внимания оказать, но вот не приходилось ему выбираться в посёлок с таким грузом.

Я потихоньку начинаю рассказывать ему, что именно охотничья компания поможет ему закрепить за собой землю. Ну или, если он нам не доверяет, мы можем проследить, чтобы землю за ним закрепила ассоциация коренных народов.

Дело это, я знаю, гиблое. Председатель местной ассоциации Равтытагин, чукча по национальности, пальцем не пошевелит, чтобы помочь ламуту Дьячкову. Знает об этом и Дьячков. Кроме того, у Равтытагина сейчас своих дел невпроворот. В прошлом году он закрепил за своим родом узкую полосу прибрежной тундры, а в этом году именно этой полосой пошла нефтяная разведка. Равтытагин сразу надулся, как лягушка во время нереста, и принялся сутяжничать с нефтяниками за право на нефть под своей родовой тундрой. Если ему повезёт, то к концу следующего года Равтытагин станет богатым человеком, а его род – самым состоятельным на Чукотке.

Тут я предлагаю вывезти самого Николая Трофимовича в посёлок, ну, эдак на месяц, быстрее всё равно эти дела не сделаешь. А что нужно нам? Нам – всего лишь право раз в году поохотиться на рогатых лосей на его участке.

У берега что-то плеснуло. Крохотная сморщенная старушка в тёмно-синей «аляске» спустила на воду чёрную, сплошь в латках резиновую лодку-двухсотку. Ловко выгребла на середину речного залива и начала проверять ветхую сеть, выбирая из неё хариусов и вальков – местный вариант сига.

– Мокеевна, – кричит ей из открытой палатки Николай. – Тут парень приехал. Иди к нам чай пить!

Самое время чуть-чуть укрепить свои позиции. Я спускаюсь к своей лодке и достаю из вьючной сумки две красивые керамические кружки – Николаю и Мокеевне. На кружках изображён хвойный лес, заснеженные холмы и головы ревущих лосей.

– Совсем как у нас, – растроганно говорит Николай.

– Да, очень похоже, – соглашаюсь я. – Это Аляска.

Теперь мне предстоит долго рассказывать об Аляске.

– Правда, что там все местные получают зарплату от правительства просто так? – в палатке появляется ещё один человек – низкорослый и тощий мужичок лет сорокапятидесяти с длинными, как у киношного индейца, волосами, широко расставленными на плоском лице раскосыми маленькими глазами, жиденькой бородкой и наполовину отсутствующим ухом. Одет он в такой же выцветший энцефалитный костюм и болотные сапоги-ботфорты, которым не меньше пяти лет. Фёдор Кобелев, зять Дьячкова.

Я пытаюсь объяснить ему смысл компенсации, выплачиваемой нефтяниками индейским племенам за добычу и транспортировку нефти по их территории. Фёдор слушает внимательно и в конце приходит к замечательному в своей простоте выводу:

– Во, им даже оленей пасти не надо!

Я деликатно замечаю, что американские аборигены в большинстве своём оленей и не пасли. Был, правда, поставлен эксперимент Шелдона Джексона, под влиянием, кстати, русского опыта, но он ничем не закончился. Но эксперимент доктора Джексона не интересует Фёдора, ему просто нравится, что не надо пасти оленей.

Кое-что про Фёдора я знаю. Он долго жил в ближайшем райцентре, Бубенино, работал, а точнее числился, при кочегарке. Не знаю, что побудило Светку Дьячкову, дочь Николая Трофимовича, остановить свой выбор на этом постоянно расхлябанном мужичке, вернее не знаю, но догадываюсь: не прерванная вовремя беременность, – но она вышла за него замуж, утащила от посёлка и собутыльников, и здесь он помогает пасти оленей. Как принято говорить в наших местах, «пошёл в стадо».