Нас позвали высокие широты - [91]

В первую очередь это относится к Ледяным мысам, Большому и Малому, как их выделяли наши предшественники. При этом положение конца Большого Ледяного мыса по Баренцу надежно определяется по крайней мере тремя характеристиками: широтой в 77° с. ш., расстоянием в 30 миль от Оранских островов и, наконец, положением на оси современного ледника Петерсена, каковым этот мыс был в прошлом. Можно, конечно, удивиться, что этот мыс выдавался на 12 км за современную береговую черту, но приведенные данные оспорить практически невозможно. Но и это не все, есть еще одна мера контроля: смена курса судов Баренца при обходе Большого Ледяного мыса, чтобы войти в залив Красивый. В современных условиях такой маневр выполнить невозможно. Стоило появиться в этих водах, чтобы убедиться в возможности подобного заключения, но обязательно с книгами–отчетами первопроходцев, большинству последователей которых было по разным причинам как–то недосуг выполнить эту работу.

Кстати, именно по Большому Ледяному мысу выдал свой прогноз В. А. Русанов, оправдавшийся уже в наше время: «При продолжительном уменьшении осадков и при повышении температуры когда–нибудь этот Ледяной мыс превратится в Ледяной залив». Чтобы убедиться в этом, достаточно на судне оказаться на траверсе современного ледника Петерсена, как это и видно с палубы нашего «Хмельницкого».

Картина побережья у северных пределов архипелага за бывшим заливом Красивый непривычная: ни гор, ни ледников. Низкое побережье постепенно повышается в глубь суши по направлению к Северной Ледниковой шапке, очертания которой на этот раз скрыты низкой облачностью. Общее впечатление от здешнего ландшафта: какая–то особенная, давящая своей безжизненностью пустынная монотонность, созерцание которой вызывает ощущение тяжести на душе. Почему–то ждешь, что природа отметит самый северный пункт архипелага достойным образом, а она, убрав великолепный ориентир, единственный в своем роде, каким был Большой Ледяной мыс, вместо него учредила в качестве такового ничем не примечательный мыс Карлсена, просто выступ побережья, также лишенный типичных признаков, но зато самый северный. Правда, в качестве дополнительного, второстепенного ориентира поблизости она бросила в море горсть Оранских островов, которые помогают сориентироваться на подходе к мысу Желания с запада. Вот мы пересекли меридиан мыса Карлсена, а картина побережья практически не изменилась.

Поднялись на верхнюю палубу, чтобы приготовиться к высадке на берег с западной стороны мыса, убедившись в наличии подходящего места и в отсутствии наката. Для моих спутников Платонова и Полякова эти места знакомы по прошлому году, они и приняли решение высаживаться на низменном перешейке против построек полярной станции, не дожидаясь, пока судно обогнет мыс Желания мористей или «голомя», как сказали бы поморы былых веков. Однако вблизи берега мы убедились, что зыбь создает небольшой, но неприятный накат, отмеченный полосой белой пены, и решили обходить этот примечательный во всех отношениях мыс также «голомя», прижимаясь к берегу и тем самым обгоняя судно на нашей дюральке.

Поморы называли этот мыс Доходы, по объяснению архангельского историка XVIII века члена–корреспондента Петербургской академии наук В. В. Крестинина, поскольку «далее сего носа… промышленники в Карское море за промыслом морских зверей далее не ездят». Убедился, насколько точен в своем описании Г. Я. Седов: «Мыс Желания кажется в виде обрывистого острова, так как он отделен от берега только низким перешейком». Для меня зрительно картина восстановилась как только мы обогнули мыс и оказались в бухте Поспелова, в которой «Зоя Космодемьянская» стояла на якоре в сумерках наступившей полярной ночи на исходе октября 1956 года, когда мы впервые ощутили (но еще не познали), почем фунт полярного лиха, хотя далеко не полной мерой. Узнаю и береговые обрыва с деревянным маяком над ним, и строения полярки в глубине бухты, неподалеку от которых мы высадились.

Тут–то и начались наши приключения, в которых мы потеряли несколько дней и едва не довели до инфаркта начальника нашего отряда, для которого на тот же срок мы в полной мере пропали без вести, поскольку радиосвязи с ним мы не имели. В тот момент, когда наша дюралька уткнулась в галечниковый пляж и мы обменялись первыми приветствиями с пришедшими нас встречать зимовщиками, «Хмельницкий» с буруном у форштевня как–то слишком резво направился к полярной станции, что привлекло внимание встречающих.

— Да он шибко прет к каменной банке, — вдруг заявил кто–то из полярников.

Мы дружно заорали и всевозможным прыжками и знаками постарались привлечь к себе внимание вахты, демонстрируя скрещенными рукам запретительный знак, но не тут–то было! Судно продолжало свой бег, не сбавляя хода. Этот бег завершился каким–то странным рывком и выбросом клубов дыма из короткой трубы. Когда мы пришли в себя от происходившего, то обнаружили, что корпус судна, неподвижно застывший на водной глади, несколько приподнялся, причем с отчетливым креном. Нам оставалось только срочно вернуться на судно, чтобы предложить свои услуги, в которых никто заведомо не нуждался. Правила хорошего экспедиционного тона помешали нам задать естественный вопрос «Как вам это удалось, ребята?» Правда, капитан нас заверил, что мы снимемся с первым приливом, в чем у нас возникли сомнения, поскольку это непредвиденное событие произошло в высокую воду. Нам оставалось только приняться за погрузку «затоваренной бочкотары», чтобы скрасить моральный урон от постигшего нас бедствия, оставаясь на положении беспомощных зрителей. Тем более что доставка на палубу неподвижного «Хмельницкого» полусотни пустых бочек не заняла слишком много времени, как и выгрузка горючего для полярки. Хорошо, что сухо и в трюмах, и в льялах, что свидетельствует об отсутствии повреждений корпуса. Записи из дневника лишь в небольшой степени отражают безотрадность событий тех дней.