Нарушитель границы - [61]

Под тяжестью опустошенности, которая вдавливает меня в постель, я делаюсь плоским-плоским. Как бы самостоятельные, ложатся на меня груди. Ее волосы накрывают меня. Жарко дышащий рот отыскивает мои губы. Не без замешательства уступаю я ей, не сразу находящей форму поцелуя, который на этот раз возвращает мне свежий вкус моей жизни. Сокрытой от меня самого. Сокровенной.

— Ты молчишь? Если бы только я один! Молчит вся русская литература. О том, чем мы живем, язык наш информирует нас только в форме тысячелетней рабской ругани, омраченной гулаговским языком, прямым производным от которого является хваленое их «целомудрие». Ужо вам, ханжи! Вдребезги собьем оковы. Одним ударом! Ударом правды. Непринужденной артикуляцией цивилизованных людей, какими все же, несмотря на репутацию, как будто бы являемся.

— До тебя я барахтался в мелкой воде. В «лягушатнике»… — Я ее целую. Я ее не люблю. Я ей страшно признателен. — Это омут. Нет слов.

— Лучше, чем в первую ночь? В этом смысле тогда, в темном зале, я лишился невинности — после чего мы уснули в обнимку под попоной, которую сняли с рояля.

— Не с чем сравнивать. В первую я был в отключке.

— Меня муж знаешь, как называл? Лучшей из минетчиц Ростова-на-Дону и области.

— Ты была замужем?

— За мотогонщиком. Год.

— Развелись?

— Разбился. На гонках в Башкирии. Знаешь, что? Давай-ка лучше на пол перейдем.

— Зачем?

— Покажу тебе кое-что. Как мы с ним делали, когда он в гипсе был. Он всю дорогу бился… Эх, и шальной же был мужик! — вздыхает Вика. — Настоящий камикадзе. В четыре руки мы укладываем на пол пружинные диванные подушки, поверх расстилаем матрас.

* * *

Лиза говорит:

— С вашего позволения приоткрою окно. С бутылочным стуком опускает на стол принесенную пластиковую торбу. Сбросив туфли, ее ноги находят тропку между нами. Уже темно. За нами Лиза взбирается на кресло и, перегнувшись, распахивает раму. Запах высоты. Кресло занято моей одеждой, она садится прямо на стол. При этом с силой втягивает воздух меж зубов, будто поверхность накалилась. Нажав кнопку настольной лампы, говорит нам сверху:

— Что, голубки, наворковались? Я вам пива принесла. На интенсивно лиловом пластике фирменная надпись: «Liberty». Из него Лиза достает бутылки с пивом. Ободрав пробки о спинку казенного кресла, раздает. Это чешское пиво. Темное. Я беру в рот горлышко и запрокидываюсь. Тепловато, но от этого хмельней.

— Откуда?

— В профессорской давали… Мы сидим на матрасе, она на столе.

— За свободу, — говорю я ни с того ни с сего. Мы чокаемся бутылками. Лиза извлекает пачку американских. «Kent». King size. Небрежно распечатывает. Протягивает нам — белыми фильтрами наружу. Мы закуриваем, и Вика под простыней толкает меня коленом. — Сигареты тоже давали?

— Нет, — говорит Лиза. — Сигарет не давали. Молодой человек, я вам, кажется, трешку должна?

— Почему так официально? — удивляюсь я.

— Это она ревнует, — говорит Вика. — Ничего, Лизок, ты не должна. Уж трешку-то я отработала! Правда, Алеша? Ты Алешу еще не знаешь… — Она смеется. — Он только с виду интеллигент. А так шпана шпаной. Устало усмехнувшись, Лиза говорит:

— У вас, Алеша, случайно связей в преступном мире нет?

— В преступном?

— Ну, среди фарцы… — Из-под обшлага голубого рукава выдергивает деньги, туго сложенные гармошкой, бросает нам на простыню. Это не рубли. Вика растягивает серо-зеленый банкнот.

— Доллары?

— Они самые. Двадцать баксов! — говорит Лиза. — Если удастся реализовать один к четырем, уже получка молодого специалиста. Так как, Алеша?

Доллары вижу я впервые в жизни. Четыре бумажки по пять. Двадцать «баксов», бывших в употреблении. Засаленных и грязных. От них исходит магнетизм иной жизни. Напористой, опасной, бешено-живой. Соответствующие образы передовой литературы теснятся в голове. Холден Колфилд, сэлинджеровский христосик… Сцена с лифтером…

— Нет, с экономикой я связей не имею. Тем более, с параллельной… Откуда у тебя? Лиза выпускает в моем направлении струйку дыма.

— Оттуда. Форин подарил.

— Штатник, что ли? — спрашивает Вика?

— Ага… — говорит Лиза. — Вчера из джунглей. И если бы из нью-йоркских… Ладно, мальчики-девочки. Лично я в душ. Вика сбрасывает нашу общую простыню. И мне плевать.

— А нас возьмешь?

— Если шалить не будете… Расстегни мне.

— Шалить нам уже нечем… или? Алеша?

Расстегни ей. Поднявшись, я хватаюсь за край стола. Ноги не держат. Перед глазами пятна. Поднимаю руку и, ухватив в щепоть, спускаю «молнию». Потом снова беру свое пиво и, отхлебнув глоток, плетусь за подругами в душевую, где приваливаюсь к косяку. Под горячей водой Лизу сгибает. И она постанывает, упершись блондинистой и мокрой головой в кафельный угол. Космы короткой стрижки клееются к шейке. Не оборачиваясь, говорит:

— Бедная моя пипочка… Учили же нас в свое время. «Не ходите, дети, в Африку гулять!» — Хорошо, не попочка.

— Еще чего… Твой здесь?

— Здесь.

— Пусть отвернется на минутку. Он отвернулся?

— Отвернулся. Глядя на старый кафель, я допиваю пиво и стою с пустой бутылкой.

— Он еще здесь?

— Здесь.

— А чего как неродной?

Я поворачиваюсь, ставлю темную бутылку на запотевшую стеклянную полочку под зеркалом, в которое лицо уже не видно. Потом переступаю высокий порог душа задвигаю за собой занавеску на кольцах, которая возвращает ассоциацию с больницей. Неуместные образы выбивает из головы напористость горячих струй. Я обнимаю скользкие плечи подруг, они обнимают меня, намыливают в четыре руки…