Нарушитель границы - [59]

* * *

Утром меня будит собственная улыбка. Я жив! К тому же воскресенье! Вчерашнюю боль как рукой сняло. Нет, я здоров. Какие могут быть сомнения? Эрекция — как будто в мае. Бицепс — стальной. Язык слегка обложен, но зато глаза: ясные, чистые, все сознающие. Я тщательно бреюсь, принимаю душ. Попеременно то горячий, то холодный. Струи бьют по складкам занавески, частично содранной с перекладины. Все в ней старомодно и напоминает детские визиты к врачу — и клеенчатость, и этот, не в обиду ей будет сказано, поносный колер. Отдергиваю, спускаюсь на производственно-черный коврик. Осушив себя в тающем пару, накатываю новые носки, натягиваю чистые трусы — свои лучшие, снежно-белые, изготовленные в братской Венгрии, где неизвестно, почему, но продолжают учитывать наличие у мужчин, двух-трех деталей, совершенно излишних с точки зрения обшивающего нас родного государства. Сосед из-за секретера бурчит:

— Наладился уже? Смотри, до вечера не приходи. Ко мне тут прилетит одна беляночка-недотрога. Бабочка-капустница в паутину Витину. Уж Витя ей пыльцу пообтрясет… Сказать кому? Я молча зашнуровываю полукеды. Сносил их за лето. Ничего, еще можно. Но скоро придется что-то подыскивать… — Обет молчания дал, — комментирует Цыппо. — Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Неинтересно ему. А Вите интересно. Все! С детства Витя любознательный. Эй, Лешёчка? А ну откройся, голубь, кому понес свою невинность? Ну ничего, мне сообщат. У меня повсюду агентура. Запомни только… Женщина есть мера достоинства мужчины. Виссарион Белинский. Неистовый Виссарион!

— Тоже мне, — не выдерживаю я, причесываясь перед зеркалом с обратной стороны дверцы встроенного шкафа. — Филолог в штатском… — Что ж, плюй в колодец! — немедленно оживляется голос.

— Оплевывай ближнего, давай. Все лучше чем в молчанку-то играться. Скажи, кого ебешь, и я скажу, кто ты. Лично я, к примеру, Распоповой сурприз готовлю. Говорящая фамилия, конечно, но нам с тобой ведь нравится, о чем она говорит. Аппетитная ведь девочка? Сытая. Уж, верно, папа с мамой души не чаяли, оладьями кормили, лепетиторов ей нанимали… Да-а… Казалось бы, все при Олечке: и стать, и гладь, и есть за что девчонку взять. Идет по коридору, не восьмерки пишет, а знаки бесконечности. Только вот душоночка там кроткая. Зайчонок прямо махонький. Неуверена в себе, боится. Знает, что проскочила дуриком. Ночами, наверное, не спит от страху. Вдруг разоблачат и исключат? Трепещет так, что даже больше меня. Меня же тоже могут. Взять да отчислить. Рылом, мол, не вышел. На хер! Портит общий вид.

— Не бойся, не отчислят.

— Ну, спасибо тебе на добром слове. Вот и она так думает — Олюнчик. Вернее, чувствует: думать там не чем. Умишко с гулькин хуй. Но чувствует Олюнчик правильно. Что ж, прилетит, возьму, пожалуй, под свое крыло. Блаженны нишие духом под крылами демона-хранителя.

— Это ты-то демон? — бросил я не хлопая дверью, но затворяя за собой с безличным безразличием, от которого он взвился, должно быть, над своим вонючим логовом и так в левитации застыл. Народ отсыпался после субботнего разгула. Коридоры были пустынны. Перед лифтом было наблевано и закапано вдобавок кровью. Кому-то дали в нос. Так, что и в кабине, и — восемнадцатью этажами ниже — на мраморном полу галереи кровотечения было не унять. Случаются такие неудачные носы.

В подвальном буфете съел стакан сметаны, запил молочным коктейлем и приобрел огромный арбуз, благо очереди за ними почти не было. Обнял, как родного. Астраханский!

* * *

Зона «Ж» — из тех, что на дальних флангах Главного здания. Девятиэтажный корпус смыкается с нашей зоной галереей, но она, галерея, перекрыта во избежание излишней миграции студентов внутри этого улья, так что вход наружный, из внутреннего двора. Арбуз был воспринят, как знак благонамеренности, так что, не сбавляя шага, я миновал контроль и, не тревожа лифт, взошел на третий. Все тут иначе. Холл с фикусом. Ковровые дорожки. Прямо длинный коридор, налево короткий. Мой. Бесшумно я свернул, негромко постучал в дверь блока, тихо, но настойчиво, пока за ней, конспиративной, не скрипнула внутренняя дверь. Босо приблизились шаги.

— Кто?

— Опер-отряд!

— Алешечка! Явился не запылился!.. — Виктория за дверью оказалась голой, и я запнулся на пороге. Все же телесное познание происходило в темноте… — Ого, какой арбузище! Входи-входи. Только тихонечко, мы еще спим.

— С кем?

— А вот с Лизочкой. Ты уже проснулась, солнышко? Это вот Алеша, очень интеллигентный мальчик из Ленинграда, серебряный медалист, с первого раза поступил. Не то, что мы с тобой. Смотри, какой арбуз… Виктория забирается под одеяло, садясь в изножье дивана, а с изголовья на меня сонно и малоприязненно глядят серые глаза. Встрепанная эта белокурость приподнимается на локотке, показывая не только худые плечи и ключицы, но и свисающие грудки, которые слепо глядят в разные стороны:

— А закурить у твоего интеллигентного найдется?

— Солнышко, натощак? Лизочка берет у меня сигарету, косо вставляет в губы. Я подношу спичку. С наслаждением она выпускает через ноздри дым, а Виктория этак по-матерински шлепает по простыне соответствующую форму.