Народовольцы - [6]

(совсем тихо). Не хочу ссоры, не хочу ссоры, боже праведный, как не хочу ссоры… Вместе работали, вместе и продолжать…

Гольденберг (Плеханову). Взгляни мне в глаза! Неужели за наших мучеников, за истлевших в мешках каменных, мы не отомстим? У тебя простое человеческое чувство есть?

Все. Отомстим!

Гольденберг хватает Плеханова за руку. И вдруг в их спор врывается солидный Провинциал из толпы богомольцев.

Провинциал. Бесстыдники, нехристи, богохульники! Да что же вы здесь руками-то размахались, святое место, монастырь, а они такое себе позволяют, а? Точно в трактире? Молодежь пошла, да в прежнее-то время, при Николае Павловиче, царство ему небесное, за такое-то поведение на съезжую бы вас, да кнутиком, да розгою, ах, бессовестные, бесстыжие ваши глазища-то. Что-то в Воронеже я вас и не видал, а?

Все замолкают и, не отвечая, начинают креститься.Провинциал уходит. Желябов отводит Перовскую в сторону.

Желябов. Соня, я прошу, помоги.

Перовская. Мне противны все теории, если они ведут к ссорам. Для меня мораль дела важнее его успеха.

Желябов. И для меня. Но…

Перовская. Зачем «но», почему ж это всякий раз «но», когда разговор о морали?

Желябов. Иногда безнравственным кажется то, что не подходит под старые понятия.

Перовская. А иногда нам так удобно бывает забыть старые понятия!

Желябов (строго). Есть интересы дела, которому ты себя посвятила. Если условия жизни требуют изменения способов ведении этого дела, глупо сопротивляться этим требованиям. (Поворачивается и идет в сторону группы.)

Перовская (быстро догоняет его). С вами буду! Одних на муку не отпущу…

Желябов. Соня? Я знал.

Перовская. Ничего ты не знаешь!

Желябов. Ладно, идем к нашим.

Первый народоволец. Но царя трогать нельзя!

Второй народоволец. Можно, но не от имени партии.

Желябов. Нет, подметные письма якобы от царя… царскую волю скрывают… на царя покушаются злодеи – игра древняя, да проигранная. Я не Пугачев! Мы хотим быть политической силой, мы и должны публично покарать тирана. Его убийство поднимет народ, подтолкнет его к революции.

Плеханов (в бешенстве). Но история не нуждается в таком подталкивании! Хорошо. Допустим, допустим, временно мы все займемся террором, но укажите мне, где предел, дальше которого социалист не имеет права заходить, чтобы не перестать быть социалистом? Кто станет следить? Кто мне даст гарантию, что мы не увлечемся всем этим?

Желябов. Не нами мир начался, не нами и кончится!

Фроленко. Перед нами один вопрос – как быть с начатым делом. А будущее… Что ж, будущее и укажет?

Михайлов. А сейчас быстрым натиском вынудим правительство дать свободу!

Морозов. А принуждение одно – политическое убийство. Это сегодня революция! Если перестать быть болтунами.

Плеханов. На кончике кинжала парламента не утвердите! После имени царя вместо двух палочек поставят три, помяните меня, – вот единственная революция, которую вы осуществите.

Желябов (выходит вперед). Но мы не можем, Георгий, действовать по-старому. Это означает не действовать совсем. А революция – это действие! Резюмирую! Период пропаганды кончился. Если народ не поднимется, захватим власть, образуем временную диктатуру, чтобы передать власть народу!

Плеханов. Боюсь, что вы образуете не временную диктатуру, а станете временным диктатором, а это, знаете ли, не одно и то же! Вспомните диктаторов республиканского Рима, вспомните Кромвеля в Англии да Робеспьера, наконец… Вы не верите мне, но вспомните, что говорит об этих диктаторах Лавров, на которого вы еще так недавно молились. История и психология убеждают нас, что всякая неограниченная власть портит самых лучших людей, что даже гениальные люди, думая облагодетельствовать народы декретами, не могли этого сделать Вам, Желябов, придется давить не только реакционеров, но и людей, просто несогласных с вашими, Желябова, способами действия… При самых самоотверженных намерениях вы, временный диктатор, станете лишь источником новых бедствий… Из самоотверженного фанатика вы превратитесь в честолюбца, жаждущего власти для самой власти, для себя! Это же не я, это же Лавров говорит!.. Ваш бог Лавров, теоретик Лавров! Вы ничего никому не передадите, если рабочие в городе и в деревне не подготовлены к социализму!

Желябов. Что до меня, Георгий, не кресло диктатора, вернее всего, эшафот – мое будущее!

Плеханов (с горечью). Значит, вы больше не верите в народ! Вы предлагаете террор, убийства. Опомнитесь… Это отвлечет вас целиком, на это уйдут все ваши силы. Это иссушит ваши души… и социализм отодвинется далеко-далеко! Слушайте: если террор – последнее ваше слово, мне здесь делать больше нечего!

Желябов. Борьба – последнее наше слово.

Плеханов. Тогда я ухожу.

Общее молчание. Плеханов медленно уходит.

Фигнер. Вернуть его, надо же вернуть его!

Желябов. Оставь, Вера, пусть уходит!

Михайлов. Лучше разрыв, чем этот непрерывный ад разногласий.

Первый народоволец. Считать ли уход Плеханова за выход его из общества?

Желябов. Да.

Молчание становится тягостным. Тогда Александр Михайлов выходит вперед.

Михайлов. Дорогие братья и сестры, я хочу представить на суд ваш жизнь того, кто является главной причиной и символом той бесчеловечной силы, что душит на милой родине нашей всякое естественное проявление свободы, а народ наш держит в рабстве физическом и духовном. Дорогие братья и сестры, я хочу представить на ваш суд жизнь императора и самодержца всея Руси Александра Второго. Я признаю, как и вы все, что вначале своей деятельности он совершил два хороших поступка. Через тридцать с лишним лет он вернул из ссылки оставшихся в живых декабристов. Это первый его хороший поступок. Он сочувственно отнесся к прекращению в России крепостного права и утвердил его отмену своим именем. Это второй его хороший поступок. Но к чему все это, когда во второй половине своего царствования император Александр Второй уничтожил все то добро, которое позволил сделать передовым деятелям шестидесятых годов. Я обвиняю его в том, что он окружил себя бездарными и жестокими министрами и парализовал действие новых судебных учреждений административными гонениями, жандармским произволом и насилием. Я обвиняю его в том, что в стране нет ни свободы печати, ни свободы слова, ни свободы научного исследования. Я обвиняю его в том, что лучшие представители русского народа – Чернышевский, Михайлов, Герцен, Шелгунов, Писарев, Лавров, Достоевский и многие и многие другие – находились или находятся в ссылке, побывали и пребывают в крепостях или в лучшем случае под постоянным полицейским надзором. Я обвиняю его в том, что молодая часть общества находится под вечным стеснением. Я обвиняю его в том, что за последний только год Россия увидела восемнадцать смертных казней, а сколько замученных, умерших на этапах, от болезней в ссылке и в каторге нельзя и перечислить. Дорогие братья и сестры, должно ли простить императору Александру Второму за два хороших дела, которые он сделал в начале своей жизни, все то зло, которое он сделал потом и еще сделает в будущем?