Народные мстители - [5]

— И то правда, — сдержанно вставил Савченко. — Такому отомстить не грех. В Сибири одного вертухая к кедру в тайге привязали. Через месяц нашли скелет. Комары заели.

— Так это в Сибири! — отмахнулся Иван-Снайпер. — А тут где привяжешь? Свои же и отвяжут. Которые сексоты.

— Не все же сексоты, — тихо заметил Леплевский.

— Хватает. И у нас тоже.

Леплевский помедлил, пытаясь понять, на что намекает Снайпер. Учитель всегда был чуток к малейшему намеку такого рода, потому как за намеком могла скрываться опасность либо близкий ее сигнал. То, что когда-то помогло ему в жизни, дало возможность окончить институт и даже вступить в партию, теперь очень просто могло раздавить. Наступило иное время, началась новая политика, и неизвестно еще, как там, наверху, отнесутся к институту сексотов. Могут тайно отблагодарить, а могут и открыто взыскать. Каждый из вариантов порождал неуверенность и беспокойство, тяготил и вызывал тревогу.

Постепенно совсем стемнело. Ночные сумерки окончательно поглотили огород, двор, звездной пеленой накрыли деревья и крыши домов. Все вокруг притихло, затаилось, приготовилось к встрече короткой летней ночи. Только за хатой под грушей слышался прерывистый разговор выпивших людей да мелькали в темени красные огоньки сигарет. Один, изогнувшись крутой дугой, упал в огороде. Так прошло время — час или больше, Иван-Снайпер, матюгнувшись, решил:

— Хватит пить! Выходи строиться!

— Так ведь еще осталось, — напомнил Леплевский.

— Тогда разливай. По последней. Сперва Дубчику…

— Мне, может, хватит, — неуверенно заперечил Дубчик, однако придвинулся поближе к столу.

— Ладно, выпей. Может, в последний раз. И ты, сосед, выпей, — повернулся Иван к Савченко. — Там, брат, сила понадобится.

— От водки сила? — усомнился Савченко.

— А думаешь, нет? Выпивший сильнее трезвого. Наукой доказано, читал.

— Да, но нехорошо ночью. Будто бандиты, — сказал Леплевский, которому не очень хотелось встревать в сомнительное дело. Но учитель не мог устоять перед напором Ивана-Снайпера.

— Нам, значит, ночью нельзя? Да? А им можно было? Всегда ночью старались, чтобы свидетелей не было. Я ведь помню, пятнадцатый год шел. Приехали втроем: Усов и с ним еще двое. Косатый за понятого, конечно. Подняли всех в полночь, только уснули. Отец как раз поставки возил на станцию, приехал озябший, усталый, чуни разул, онучи у печи развесил. Вставай, ты арестован. И обыск. Все перевернули, в кадку с капустой шомполом тыкали — контрреволюцию щупали. Польский шпион! А я, понимаешь, не очень-то испугался, потому что знал: я же не шпион, меня они не возьмут. Почему так думал, дурень безголовый? Они же не только шпионов брали. Вон у вас, Савченко, всех забрали, тебе тоже было не много лет…

— Так это же в тридцать третьем, — рассудительно заметил Савченко. — В ссылку всех брали: и старых, и малых.

— А мне откуда было знать: в ссылку или на расстрел? Сидел с ребятами за печью, чтобы обыску не мешать, а батьку они у порога с поднятыми руками под винтовкой держали. Вижу, этот Усов вытаскивает из сундука мою буденовку с красной звездочкой. Ту, что отец на рождество с ярмарки привез, очень она мне нравилась, та буденовка, с маленькими такими пуговичками тоже со звездочками. Я же сызмальства к военному склонность имел, жалко, из-за увечья до сержанта не дослужил…

— Вот почему гимнастерку полюбил. Третий год не снимаешь, — усмехнулся Леплевский.

— А что — уважаю. Только не о том разговор. Одел однажды эту буденовку в школу, ну, пацаны и налетели: дай да дай померить. Одну пуговицу и оторвали. Отец вечером увидел и отобрал, говорит: сначала ушанку доноси. Обидно было, но, думаю, ладно. Скоро двадцать третье февраля, День Красной Армии, уж тогда выпрошу. Да вот — кукиш, а не День Красной Армии. Усов этот мою буденовку милиционеру отдал: не позволим говорит польскому шпиону красноармейский убор компрометировать. Эта буденовка мне потом два года снилась.

— Потому ты и снайпером стал? — спросил Савченко.

— Нет, снайпером не потому. Снайпером — это по слабости характера. В партизанке глаз осколком выбило, потом немного зажило, а тут немцы блокаду начали. Приказ: всех, в том числе инвалидов, в строй. Как раз снайпера нашего Биклагу убило, винтовка с прицелом осталась. Кому ее отдать? Все отказываются: то не могу, то не умею. Известно, дрейфят, потому что тут отваги побольше надо, чем с обычным ружьем. Вот командир и говорит: «Ивану Ярошевичу, у него один глаз цел, другого нет, прищуриваться не надо. Будет бить немецких захватчиков». Вот я и бил, как снайпер. Двух полицаев шлепнул и одного захватчика. Как теперь помню: утречком на опушке вылез из люка в танке, всматривается в дальний лесок из бинокля. А я в ста метрах от него под кустом лежал. Ну и гвозданул ему под бинокль, так и обвис в люке.

— Герой! — тихо сказал Леплевский.

— А ты думал! Медаль «За отвагу» не каждому давали.

— Ну и командуй. А мы за тобой.

— Лады, хлопцы! Еще по глотку — и завязали. А то… Не знаю, какой он теперь, а тогда здоровый бугай был.

— Не отощал. Такие не тощают, — сказал Савченко.

Они еще выпили — на этот раз молча, уже охваченные новой заботой, которую обрушил на них этот неуемный Снайпер. Потом Леплевский ненадолго отошел к забору и снова вернулся к столу. В другое время они бы уже стали расходиться, все же купальская ночь коротка, новый день нес немало новых забот. Но какая-то сила держала их вместе, как заговорщиков, сообщников по небезопасному делу, которое неведомо еще, чем могло кончиться. И они все сидели за столиком, на котором в темноте едва серела газета и два пустых стакана. Савченко неловко двинул локтем, сбросил кусок хлеба и тут же полез его искать под столом. Долго не мог найти, пока Дубчик не нащупал хлеб на стежке.