Народ лагерей - [23]

Так и заделался я признанным плотником, квалифицированным мастером, и работу мне не абы какую поручали — строительство на южном аэродроме. Мог бы хоть и бригаду возглавить, только на кой мне это! За полгода так втянулся, что, когда прислали на подмогу нескольких плотников, которые и дома этим ремеслом промышляли, никому из них за мной было не угнаться. С дереврм работать — одна радость, работа чистая, здоровая, и результат сразу виден. И легкая — во всяком случае, для меня. Я никогда усталости не чувствую, даже к концу смены топор держать легче, чем в конторе перо. Ни разу руки не свело…»

* * *

Последний опрос мы завершили летом 1946-го, и каждый пункт его касался работы. В нем содержатся данные двадцати военнопленных, и получены из девятнадцати разных и далеко отстоящих друг от друга лагерей.

Из этой двадцатки по специальности, освоенной еще на родине, трудились девять: два слесаря, два токаря, сапожник, автомеханик, он же шофер, и два землепашца. Сюда же следует причислить и тех, кто в плену не работал, поскольку — как явствует из опроса — дома тоже никаким трудом они не занимались. То есть оставались верны себе и своему занятию. Зато четырнадцать человек в плену выполняли такую работу, с какой на родине не сталкивались. Повороты судьбы порой выглядят весьма крутыми.

Мы уже говорили о том, насколько отбивало у людей охоту трудиться это перебрасывание с работы на работу, однако, судя по всему, этот недостаток изжит. Круг обязанностей, правда, по-прежнему широк, но в основном сводится теперь к постоянной, освоенной и привычной работе. Во всяком случае, из числа опрошенных:

50 % работали по старой или вновь освоенной специальности дольше 5 месяцев;

28 % — дольше месяца и

14 % — меньше одного месяца.

Из этой статистики следует, что период бесконечных перебрасываний рабочей силы с места на место закончился.

В тот день, когда немцы сложили оружие и весть о капитуляции разнеслась по лагерю, меня перехватил дядюшка Лаци Чонтош. Вид у него был весьма унылый. Я поинтересовался, что, мол, стряслось. «Конец войне, — тоскливо отмахнулся он. — Настанут скучные времена». — «Но вас-то почему это удручает?» — «Да теперь уж ясно, что нам не победить!» — ответил он, и тут был совершенно прав.

Таких закостенелых Чонтошей[5], которые не теряли надежды до самого конца, было немного. И тем не менее капитуляция завершила определенный период. Развеялись, как дым, всякие безумные авантюрные планы, пришлось окончательно приноравливаться к плену — начинались «скучные времена». Пленный все больше утверждался в своем статусе, вступал в некие юридические отношения с окружающей средой и все больше становился человеком — человеком, готовящимся отбыть на родину.

Становление человеком началось с того, что пленный начал работать. Труд в какой-то мере означал свободу. Все чаще распахивались ворота лагеря, изо дня в день все больше бригад выходило на внешние объекты, а изматывающая нервы работа в зоне выпадала все реже. Лишь теперь стало очевидным, насколько отвадили людей от труда случайные занятия в лагере и увиливание от них. Когда строились бараки, бани, кухни, они ведь тоже строились только для пленных, не давая ни надежды, ни перспективы. Не затем таскаешь кирпичи, чтобы завтра на пустыре стоял дом, а для того, чтобы послезавтра в нем поселились люди, чтобы любили друг друга, рождали детей — словом, жили. Сократ тоже мыслил так: «Кто поплыл бы по морю, снося тяготы и опасности?» Тот, кого манит другой берег, не правда ли?

«Другой берег» — это родина, свобода. А работа в полях, в домах, на заводах создавала некую иллюзию родины. Приближала нас к людям, которые подспудно воспринимались нами как существа высшего порядка. Ведь тот, в чьей власти находишься, всегда воспринимается как существо рангом выше. Наконец-то мы познакомились с ними; более того, работали вместе, иной раз перенимали у них что-то, иногда сами показывали им кое-что новое. Русские — «великая загадка» — заговорили.

Труд послужил искусственным дыханием, в результате которого прекратилось удушье. Стала исчезать подавленность, поскольку в 1946-м заработала почта. Поскольку отправились на родину первые эшелоны; домой уезжали больные, но уезжали домой… И поскольку вернулось уважение к труду, и сам труд стал осмысленным, созидательным, с наглядными результатами.

Итак, колесо сдвинулось — но благодаря чему? Мы видели, какие силы подталкивали и подталкивают его; однако будь этих сил хоть в десять крат больше, колесу не сдвинуться бы с места: голод сковал бы его движение мертвым грузом. Требовалось всего лишь одно: чтобы труд был вознагражден. Без этого все оказалось бы напрасным — относительная свобода, благожелательное отношение, выходные по воскресеньям… От летаргии пробудил тот факт, что бригадир по вечерам оделял каждого хлебом и похлебкой, а впоследствии стал выдавать табак, сахар и даже деньги, на которые можно было купить хлеба или молока, лука или конфет. Вечно голодный желудок наконец-то насытился: Шандор Эз, бывший метрдотель ресторана «Патрия», заделался проходчиком в одной из донбасских шахт и регулярно перевыполнял норму.