Наркомат просветления - [56]

Пыль осела не сразу. В раке, залитая электрическим светом, лежала беспорядочная кучка заскорузлых черно-бурых тряпок, малая доля от первоначального объема. Рядом был череп и куски костей, все не на своих местах. Астапова поразило скудное количество мощей — не хватило бы и котелок супа сварить. Череп размером подошел бы ребенку.

И тут за спиной у Астапова пронесся обширный выдох-восклицание, отчего он вздрогнул и схватился за револьвер. Затем послышались глухие стуки и скрежет.

Астапов обернулся — и увидел, как толпа валится на колени, словно люди вдруг ослабли. И не только крестьяне. Солдаты тоже преклоняли колени, стуча винтовками о камень. Они склоняли головы. Священник стоял рядом с Астаповым и крестился — глаза его открылись, и взгляд приобрел прежнюю остроту. Даже Шишко и Никитин стали на колени на каменных плитах.

— Хвалите Господа, — сказал настоятель.

— Ты чего? — пронзительным шепотом спросил Астапов у Никитина.

— Это чудо, — пробормотал Никитин, отводя глаза.

— Что чудо?

Церковь притихла. Замерли даже младенцы на руках матерей. Астапов стоял среди склонившихся крестьян и солдат, словно в пруду, по пояс в воде. От жара прожекторов у него вспотел лоб. Теперь Астапову больно было смотреть на лампы — электричество будто простреливало глаза насквозь. Он смотрел поверх прожекторов. Суровый византийский Христос, нарисованный на своде купола, тоже смотрел на него.

— Вставайте! — закричал Астапов. — Вы не рабы! Что вы кланяетесь кучке костей?

— Святой Святослав Грязский, — пробормотал священник. — Нетленный святой.

— Нету никакого святого! — Взбешенный Астапов полез в раку. Он вытащил берцовую кость, к одному концу которой прицепилась какая-то тряпка. Кость оказалась на удивление тяжелой и словно таила в себе тепло; это вывело Астапова из равновесия. Он взмахнул костью над головой, как знаменем, тряпка слетела и приземлилась у ног старика, подобравшего каменный осколок. Старик схватил тряпку.

— Нет никакого чуда! — объявил Астапов. — Святослава съели крысы и черви. Вот доказательство.

Священник ответил полушепотом, который ясно слышен был во всех уголках церкви.

— Нет. Свершилось великое чудо, какого и не чаяли жители Грязи. У нас маленький, нищий приход, он далек от мирского шума, наши прихожане — бедные люди, которые работают не разгибая спины. Но Господь призрел на наши молитвы, добрые дела и многострадание.

— Что? Как?

Священник еще раз перекрестился и поклонился:

— В тот момент, когда вы вскрыли раку, святой Святослав Грязский вознесся на небеса, а вместо него в раке оказалась солома и тряпки.

Астапов глядел на священника, открыв рот. Ноздри Астапова опять наполнились запахом обгорающих икон. Ему показалось, что на лице настоятеля мелькнула улыбка. Астапов прикрыл глаза на секунду, но покоя не обрел — его взору предстала Елена, скачущая на экране в агитпоезде.

Он повернулся к Никитину.

— Ты тоже в это веришь? — резко спросил он.

— Нет, товарищ комиссар, конечно, нет, — ответил Никитин, все еще стоя на коленях. Он побелел, и стало ясно, что он очень молод. — Но, товарищ комиссар, ведь это никак по-другому не объяснить.

Командир Шишко тихо поднялся на ноги. Он был готов отдавать новые команды, и эта перспектива его явно бодрила. Комиссары сели в лужу. Астапов сделал движение, как бы признавая этот факт, но не поглядел командиру в лицо, отчего жест вышел двусмысленным и неискренним. Астапов лишний раз убедился, что армии доверять нельзя. Ему придется заговорить первым.

— Теперь все могут идти по домам, в мире и спокойствии. — Астапов хотел что-то добавить, что-нибудь про советскую власть и электрификацию всей страны, но запнулся. Пыль все еще клубилась под куполом, странно напоминая давно истлевшую кучку древесных стружек. — Идите, — сказал он.

Собравшиеся отреагировали не сразу. Крестьяне все стояли на коленях, многие углубились в молитву. Астапов потянулся к револьверу: это движение становилось рефлекторным, превращалось в нервный тик. Наконец настоятель поднялся с явным усилием, сделал какой-то знак, которого Астапов не разобрал, и толпа начала расползаться.

Шишко даже не пытался скрыть, до чего он доволен поражением Астапова. Командир, обрадованный таким наглядным примером бессмысленного вмешательства, собирался подать рапорт, чтобы раз и навсегда избавиться от каких бы то ни было комиссаров. Бойцы стояли у иконостаса, ожидая приказаний Шишко. Настоятель вздохнул и опять опустился на колени в молитве рядом с разоренной ракой.

— Выпустите людей, — сказал Астапов. — Потом сожгите все.

Шишко тяжело прищурился.

— Все, — продолжал настаивать комиссар. — Фрески, иконы, кресты, подсвечники, иконостас. Все должно быть уничтожено. Разбейте двери и подожгите все, что горит.

— Но Грязь уже захвачена, — принялся возражать Шишко. — Церковь пустая. С военной точки зрения это бессмысленно…

Астапов отступил на шаг и поднял револьвер. Револьвер был легкий — бельгийский «наган», он почти плавал в тяжелой, насыщенной ладаном атмосфере. Предположение Шишко было верным: Астапову никогда не доводилось стрелять в бою. Но он мечтал о револьвере. Священник стоял на коленях у раки, спиной к Астапову, ничего не подозревая. Рука Астапова на мгновение дрогнула — может, это ангел-хранитель хотел отвести выстрел? — и пуля прошила черные одежды священника прямо под левой лопаткой. Можно было разглядеть, как она вспарывает материю. Выстрел был бесшумный, отдачи тоже никакой. Священник продолжал молиться, не меняя ни голоса, ни интонации. Красноармейцы постояли вокруг, прислушиваясь к голосу, бормочущему слова литургии — многие бойцы помнили эти слова, еще с довоенных времен, с незапамятного детства. Закончив молитву и выдохнув последнее «аминь», священник тихо опустился грудью на пол церкви, и душа его отлетела через дырочку, специально для того проделанную.