Наркомат просветления - [53]

Лицо Елены было черно от гнева:

— У меня разрешение!

Он рвал пленку руками и зубами. Пленку, состоящую из света и тени, не так легко было порвать. Надо было начинать с перфорации. Он бросил мятые куски на пол вагона.

— Только не на это, — сказал он, все еще держа в руках катушку с остатком ленты. — Это омерзительно, это извращение.

Он! Она специально нашла похожего актера! Может, это просто странное совпадение. А может, сходство было случайным, или Астапова обмануло зрение. Обман зрения нынче встречался в России на каждом шагу. Примерно за два с половиной года, с тех пор, как царь покинул Зимний дворец, стало легче обзавестись новым именем и биографией, чем новой парой сапог, и люди давали полную волю воображению. Может, это у него воображение разыгралось? А может, на самом деле он только что заглянул в непрекращающийся кошмар Елены, в котором он, Астапов, вечно гонится за ней по сужающимся темным коридорам.

— Это же революция! — сказала она.

— ЧК, — выдохнул он наводящее ужас имя секретной службы, сокращение от слов «чрезвычайная комиссия». Он не знал, что еще прибавить, но названия было достаточно — это была не угроза, но предостережение им обоим, и героине, и зрителю. Все, что выбивалось из общего строя, могло представлять опасность. Ярость затуманила ему глаза. Ему захотелось опять ударить Елену, столько раз, на сколько сил хватит. В чем он ошибся? Нет, то, что случилось в Самаре, не могло быть причиной этого… этого разложения! Нет! Даже за тысячу миллионов лет — нет! Никогда, за всю историю человечества! А ведь он — хранитель новой советской морали, поставлен ее укреплять и взращивать! И как он справился с этим заданием? Елена плюнула — смачный плевок попал ему на штанину чуть ниже ширинки. Он отвернулся и вывалился, спотыкаясь, из дверей вагона, и дневной свет опять показался ему кричащим.

Астапова тошнило, у него щипало в носу. Пейзаж вокруг станции выглядел таким твердым и плоским, словно его вырезали на стекле. Он смотрел Еленин фильм, отводя глаза, ну или почти отводя, насколько это было возможно, и все же каждый кадр запечатлелся у него в памяти. Эти или подобные картины теперь будут носиться в эфире — бредовые, бессловесные — до тех пор, пока мужчины и женщины привыкнут к ним и перестанут замечать. В грядущем веке они будут блуждать по улицам, возбужденные и безумные.

Шофер был все там же — стоял, прислонившись к машине. Сигарету он докурил. Он смотрел на вагон чистыми голубыми глазами. В этом бесстрастии Астапов почуял презрение — словно шофер тоже видел киноленту. Падая на заднее сиденье «торникрофта», Астапов подумал, заметно ли на брюках пятно плевка. Он хотел заговорить, но не мог, и наконец выдавил горлом шепот:

— Грязь.

Шесть

Взятие монастыря вышло стремительным, хотя и не совсем бескровным. В придорожной канаве лежало ничком тело мужчины — одного из защитников Грязи. «Торникрофт» обогнал идущего красноармейца — глаза у него остекленели и голова была обвязана окровавленным бинтом, но шагал он бодро, словно шел в строю на новую битву. В воздухе висел плотный дым с торфяным привкусом. Во внутреннем дворе монастыря нетерпеливо ходили туда-сюда бойцы с винтовками в руках. На верхнем ярусе развалин колокольни развевалось красное знамя. Судя по масштабам разрушений, можно было подумать, что Астапов побывал в монастыре не сегодня утром, а несколько веков назад. У Астапова еще шумело в голове. Он нашел трех солдат, которых помнил с Каменки, и приказал разгрузить оборудование.

Дверь храма была сорвана с петель, поэтому в нем стало чуть светлее. Внутри кишели крестьяне (крысиное гнездо, злобно подумал Астапов). Свечи были сброшены на пол, и запах воска сменился запахами человеческого страха, а также ароматами пороха и табака. Солдаты стояли вдоль стен церкви, кое-кто — прислонившись спиной к иконам, и держали пленных под прицелами винтовок. Должно быть, людей из деревни притащили сюда связанными.

Священник, который стоял, прикрывая своим телом икону, по его словам, привезенную из Палестины, чуть не бросился на Астапова:

— Это святое место, храм Божий!

Слабого дневного света, проникавшего в церковь, хватило, чтобы разрушить магию. Священник больше не казался ни безумным, ни коварным — раздавленный старик.

— Мы никому не причиним вреда.

— Вы уже убили людей. И уничтожили реликвии.

— Все это золото и роскошь были украдены у народа. Теперь справедливость восстановлена, — сказал Астапов и повернулся спиной. На самом деле повреждения, нанесенные церкви, его расстроили, но, во всяком случае, в Каменке было значительно хуже.

Шишко и Никитин стояли у иконостаса с револьверами в руках и наблюдали за мужиками. Астапов пробрался сквозь толпу и подошел к ним.

— Во что вы тут играете? — сквозь зубы спросил Шишко, злобно ухмыляясь. — Мы их долго не удержим. А отвечать будете вы.

— Никитин, идем, ты мне поможешь, — только и сказал Астапов. Боец держал револьвер наготове, пока они пробирались сквозь толпу. Маленькие дети плакали, а дети постарше, которых матери крепко прижимали к себе, кривились и ерзали. В храме было шумно, как на затемненном вокзале, где никто не знает расписания поездов. По морщинистым загорелым лицам старух текли слезы. Эти люди просидели в укрытии несколько дней. Одна старуха схватила Астапова за руку.