Наркомат просветления - [40]

— На кой черт нам мост? — Шишко сплюнул.

— Так точно, товарищ командир, — сказал Никитин. Он помолчал немного, чтобы собраться с мыслями. Астапов понял, что Никитин еще не закончил рапорт.

— Мужики будут продолжать сопротивление, — предсказал Никитин. — Я уверен, они попытаются снять наших людей поодиночке. Они прячут зерно и скот. Я знаю эти места. И мужиков тоже знаю: в наших местах такие же — хитрые и жадные. Товарищ командир, они убили одного из наших. Нам надо взять заложников и принять ответные меры.

Они уже принимали ответные меры в Каменке — тамошние жители едва не отбили атаку отряда Шишко; у мужиков был даже пулемет. В ответ бойцы начали поджигать дома и амбары. В конце концов захватили деревенского старосту и повесили на дереве у колодца, близ дороги. Тело висело два дня, а красноармейцы тем временем шарили в погребах и амбарах, ища золото и съестное. Они забивали скот и крушили все, что не могли унести с собой. Одну девушку изнасиловали.

Товарищ Астапов прибыл в Каменку на второй день «ответных мер»; красноармейцы по ошибке обстреляли его лакированный черный «торникрофт». Шофер был в ярости. Хотя машина осталась невредима, и очевидно было, что стреляли свои, он потребовал разрешения стрелять в ответ. По прибытии Астапов обменялся несколькими словами с командиром, который встретил его, недоверчиво поджав губы. День тянулся, размеченный выстрелами, и Астапов все больше мрачнел. Лишь когда солдата, изнасиловавшего девушку, привел на командный пункт ревкома его взводный командир, смутно чувствовавший, что солдат нарушил революционную дисциплину, Астапов решил бороться с разложением в рядах.

— Как ты служишь революции?

Боец, чья фамилия была Сергеев, не знал, чего ждать от этого штатского, явного большевика, а может, и вовсе еврея. Сергеев был пьян, и в этом единодушен со своими товарищами бойцами: припасы, найденные Красной Армией в Каменке, по большей части состояли из водки. Сергеев трусил, когда явился в ревком — он ждал, что его будут бить. Вопрос Астапова должен был навести на бойца страх, но лишь развеселил его, и толстогубый щербатый рот сложился в ухмылку:

— Хером, ваше благородие!

Астапов поморщился, но так, чтобы никто не заметил. Он отпустил солдата. Шишко промолчал; он видел столько жестокости на этой войне, что одно изнасилование уже ничего не значило.

Теперь Никитин ждал приказов, а Шишко боролся с растущим гневом, который вызывало в нем присутствие Астапова. Тому, по всей вероятности, никогда в жизни не приходилось стрелять. Да и полномочия его были сомнительны: он был послан Комиссариатом… просвещения? Комиссар по культуре? Гражданская война, скорее всего, давно уже была бы выиграна, если бы не мешали большевики: военные комиссары, политические комиссары, комиссары по культуре, чертов Троцкий во главе армии. Шишко убрал с лица злобный оскал, когда Астапов заговорил.

— Вы кого-нибудь захватили в плен? — ядовитейшим тоном спросил он у заместителя Шишко. — Хоть одного заложника взяли?

— Нет еще, товарищ комиссар, — ответил Никитин. — Но это дело нехитрое.

Астапов опять взглянул под гору, на местность, и в глазах у него прояснилось. Он понял, что смотрит на противоположный берег реки, где на другом холме, поросшем зеленой травой, вокруг белокаменных стен рассыпалась кучка домиков. Внутри стен виднелись какие-то церковные сооружения: колокольня, купол — словно маяк, тускло светящий в дымке. Почему-то раньше Астапов всего этого не замечал.

— Что там за церковь?

— Святого Святослава Грязского, — ответил Никитин. — Это монастырь.

На карте никакого монастыря не было. От этих карт, напечатанных много лет назад для царской армии, вреда было больше, чем пользы. Не удивительно, что германская армия побила русскую.

— Там есть какое-то церковное начальство? — спросил он у Никитина.

— Какой-то протоиерей, как его там, не то Никон, не то Кузьма. Монахи, еще какие-нибудь попы, должно быть.

— Они оказывали сопротивление?

— Нет. Мы их вообще не видели. Может, укрыли у себя каких-нибудь женщин и детей, но это всё.

Товарищ Астапов поднес к глазам бинокль и принялся разглядывать монастырь. Тот был в плохом состоянии, стена частично обрушилась, но кто-то ухаживал за лугом вокруг стены — зеленая и пышная трава не вязалась с запущенными, обшарпанными строениями. Монастырь казался необитаемым. Из труб не шел дым: ни в самом монастыре, ни в окрестных домах.

— Это уже много, — сказал Астапов. — Если они кого-то укрыли, это имеет большое символическое значение. Это придает особый статус зданиям и окрестной территории. Этим шагом Церковь как бы отгораживается от революции.

Церковь с самого начала отгораживалась от революции. Московский патриарх призвал «верных чад Православной Церкви Христовой… не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое-либо общение».[5] Большевики ответили конфискацией церковного имущества и запрещением организованного религиозного обучения. В государственных газетах церковников именовали «черными воронами» и «сволочью». В отчаянной борьбе за хлебные области — южные и восточные губернии — вера служила оплотом для крестьян. Местное духовенство выступало против конфискации земли и продовольствия; религиозные власти организовывали сопротивление. Провинция была взбудоражена слухами о новом явлении Стеньки Разина и Емельяна Пугачева, вождей крестьянских восстаний в XpII и XpIII веках. Свирепствовал голод, а большевики обещали победу в «битве за хлеб». Церковь поощряла веру в то, что скоро наступит крестьянский рай без большевиков.