Нарисуй мне дождь - [50]

Самая старшая среди нас была девочка, ей исполнилось шесть лет, она уже училась в первом классе. Я помню, что она была очень добрая и такая тоненькая-тоненькая, будто прозрачная, неземная. Она была старше нас на год-полтора, ну, максимум, на два. Никого из родных к нам не пускали, кажется, это было инфекционное отделение. И она заботилась о нас, как мать. Я не помню уже, что это было, вытирала она нам сопли или просто гладила по голове. Веришь, нет, но спроси у меня, кто моя мать и прежде, чем я вспомню свою, у меня перед глазами появляется она. Иной раз мне кажется, что она и есть моя настоящая мать.

Мы, дети, наплакавшись после уколов, били этого мальчика, чтобы он не ябедничал. Он был очень трусливый, но на следующий день он снова доносил, где мы прятались. И этот малыш, совсем еще ребенок, он уже был потенциальный предатель. Было в нем что-то такое, что почти у каждого здесь есть. Не знаю, как бы поточнее это выразить, наподобие: «Здоровенькі були, господа німці! Ось вам список комуністів нашого села»³⁵. А старшая девочка всегда его защищала, говорила нам, что он хороший, просто сейчас он больной. Но мне кажется, он так и не выздоровел, таким и остался на всю жизнь, как «подавляющее большинство» здесь.

Я ее слушал, затаив дыхание. То, что она говорила, был ничто, по сравнению с тем, как она говорила. Ее пересказы детских баек трогали сердце. Про Марусю Зорегляд, от чьих песен цветы расцветали зимой. Этого ей не могли простить: «собралося подавляющее большинство, проголосовало и постановило ее убить, как врага народа, бо нарушае сезонность цветения корнеплодов». Но не перевелись на свете добрые люди, нашелся тот, кто помог ей бежать «за дальние моря, аж к туркам, которые ее понимали».

— В каждом из нас намешано много всего, и хорошего, и плохого, в каждом есть столько разных «я», но кто знает, почему они такие? И чем их лечить?.. — с болью в голосе произнесла она. ‒ Я тебя никогда не предам, ‒ тихо сказала она и надолго замолчала.

— Скажи, а что ты любишь? — как ребенок заглядывая мне в глаза, спросила Ли.

— Больше всего?

— Да.

— Солнце и море! Я рожден для корабельной палубы, обстоятельства нас разлучили.

Она взглянула на меня быстрым взглядом и заговорила с поразившим меня пылом.

— А, я… Я люблю дождь. Так приятно чувствовать теплые капли на лице. Я люблю смотреть на нежные лепестки роз в каплях дождя. Всего один раз в жизни я это видела, стояла хрустально звонкая тишина и капли падали с неба на розы. Ты только представь себе, как это было! Ты это слышишь? Лучший среди всех…

Она отвернулась и подняла глаза вверх, что-то рассматривая на потолке. Глаза ее были полны слез.

— Не обращай внимания, я сегодня шутки шучу, — улыбнулась Ли, смахнув слезу с ресниц.

— Ты плачешь… Почему?! — невольно вырвалось у меня.

— Нет, что ты! Сегодня здесь так хорошо. Сама не знаю… Бывают такие дни, глаза сами плачут. Так вот, слушай, хорошо сидеть в тихом месте, где-нибудь на террасе и смотреть, как под ярким солнцем идет летний дождь. Мне тогда, знаешь, как со своими, на Новый год… Помнишь, как бывало в детстве?.. Тогда бывало, как в сказке. А запах дождя! Он всегда разный, дождь, как свет, льется с небес. Теплым дождем небо спускается к нам на землю. Так хорошо… Но иногда, капли дождя бывают похожи на слезы и когда идет такой дождь, мне кажется, это небо плачет оттого, что я когда-то умру.

— А я ненавижу дождь и прочую, слякоть… Ее здесь называют «мрячка», — не даю ей продолжить я, пытаясь увести ее от этих погребальных мыслей. — Мне по душе солнце. Для меня никогда не бывает слишком много солнца. Солнце и ветер, они всегда со мной. Я навсегда предан ветру и флейтам! Разве можно любить дождь? Как там у Гумилева:

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

Ли молча погладила меня по щеке и поцеловала ‒ коснулась губами складки между носом и верхней губой. Ох, это меня и завело! Хотя, дождь огню не товарищ…

— А дальше?.. Андрюшенька, как там у Гумилева, что там дальше, про меня?

— Его убили гегемоны, в двадцать первом. Ему тогда было тридцать пять, затащили в ЧК и убили. Потом объявили, что расстреляли, будто от этого легче. А он был поэт, поэты не такие люди, как все, предназначение поэта, быть голосом бессловесных. Устами поэта с нами говорит небо. На Востоке считают, что поэты одержимы демонами, это позволяет им создавать стихи, обладающие необъяснимой силой воздействия на человеческие сердца. Предрассудок, конечно, но что-то в этом есть. Для чего-то они нужны людям. Быть может, для того, чтобы объяснять им, что смысл жизни ‒ не только в воспроизведении себе подобных.

Не так часто поэты приходят в наш мир, но косноязычное большинство, так называемые массы, их ненавидят и всегда норовят уничтожить. У них на этот счет есть даже своя теория, называется: «Дубинка для выделяющихся». Стая всегда заклевывает белых ворон, стая хочет, чтобы все были одинаковые. Но, там, где хотят сделать всех одинаковыми ‒ жизнь становится серой. А Гумилев, он был один из нас, тех, кто не подчиняется «подавляющему большинству». Нас не заставишь шагать в ногу и не поставить в стойло, мы смотрим на мир своими глазами.