Напряжение - [15]

Что у нас творилось, представить не можешь. Мы все молчали, как будто кто-то умер. Папа с мамой поругались. Второй раз из-за тебя, дуреха! Папа хотел срочно ехать в Ленинград, но его не отпустили.

И вдруг твое письмо. Знаешь, сколько радости оно нам принесло?! Папа сказал, что, может быть, это его заявление помогло. Он такой у меня смешной! Твой начальник и, как ты пишешь, твой отец или дядя, наверно, действительно замечательный человек. Как бы я хотела его увидеть!

Свои сомнения и угрызения совести оставь, пожалуйста. Я никогда о тебе плохо не подумаю, что бы ни случилось. Разве стали бы мы все о тебе беспокоиться, если бы знали, что ты скверная? Конечно, нет.

Ну, об этом довольно. Я сейчас бездельничаю, как и ты. У нас очень жарко, бывают дни, когда градусник показывает 33 градуса в тени. И ветры дуют. Они отравляют мое существование. Но уже появляются арбузы. Папа купил вчера один.

Вот и все наши оренбургские новости. Буду тебе писать обо всем, что окажется интересным.. И от тебя жду письма.

Твоя Зоя.

Игорь Константинович Рудников — Павлу Евгеньевичу Быкову

Горький, 25 августа 1933 года

Друг мой дорогой! Сегодня прибыл в Горький и сразу — на почту. Спасибо тебе за письмо, которое, как ты знаешь, ждал я с большим нетерпением. Оно любопытно со всех точек зрения. Но об этом после.

Ты бы знал, Паша, какое блаженство я испытывал на пароходе. Как восхвалял себя в душе за мудрое решение проехать по Волге от Астрахани до Горького! Человек, в сущности, неприхотлив, журналист — втройне. Но даже я после всей этой тряски, лязганья зубами от холода, зуда от грязи и гнуса, вынужденной бессонницы, после того как кожаный мешок с моими бренными костями наконец забросили (именно забросили) в Астрахань, я вдруг, очутившись в каюте, оценил мир с позиций эпикурейца. Хотелось выкрикивать лозунги: «Да здравствует простыня! Честь и слава изобретателю пружинного матраца!»

Шутки шутками, но глубинные районы, километров 500—600 от Петропавловска, только пробуждаются. Ближе к центру чувствуется бодрость, а дальше — лишь пробуждение, иначе трудно это назвать. Но в подобном выходе из летаргии, пусть даже начальном, угла заброшенного, нищего, холодного, голодного и в целом-то дикого есть такое величие, такая необузданная сила, страсть, что хочется, до боли хочется, забыв и о мыле, и о зубной щетке, и о простынях, самому окунуться с головой в этот водоворот новой жизни. Это не слова, Паша. Узнав людей совершенно неграмотных, маявшихся на земле с рожденья, подобно их отцам, дедам и прадедам, невозможно быть безучастным к их судьбе! Ведь свершилось наконец то, о чем они мечтали веками в своих продымленных ярангах.

Я видел здесь шамана, грязного бесноватого старика с бубном и прочими «священными» атрибутами, точно такого, какого мы знаем из книг. Он здесь еще сила изрядная.

Я был на открытии первой школы для корякских малышей, еще очень скромной по размерам, бедной, но — школы. Тебе, привыкшему каждый день проходить мимо полудесятка каменных особняков, где шумят ребятишки, трудно понять, что значит первая национальная школа в этом крае.

А первый трактор в этакой глухомани?! Он вызвал непередаваемый восторг, неподдельную симпатию и наивную любознательность. Не удивляйся, но пришлось даже поставить охрану, иначе от него через полчаса не осталось бы и колес. Секретарь крайкома мне объяснил, что местные жители хотели докопаться до духа, который сидит в железном чудище, не похожем ни на оленя, ни на медведя, пыхтит и заставляет его двигаться, Я уверен: ни один шаман не пользовался таким успехом, какой выпал на долю тракториста и его маленького СТЗ.

Ты, наверно, читал в нашей газете мой очерк о корякском колхозе, пока единственном в округе? Все, о чем я там пишу, происходило на моих глазах. Не знаю, удалось ли донести до «центральных людей» аромат тайги с ее величавыми даурскими лиственницами и аянскими елями, ни днем, ни ночью не прекращающийся звон проклятой мошкары, от которой пухнут лицо и руки, бича всех живых существ, а главное — учащенный пульс жизни этой колоссальнейшей горбухи земли, еще неведомой нам почти так же, как Атласову или Крашенинникову.

Глупцы те, которые думают, что здесь тишь да гладь. Как мне не советовали сюда ехать! Рано, дескать, погоди, лет через пяток — пожалуй, а сейчас — весь упор на коллективизацию центральных областей. И я, разумеется, настроился увидеть зимнюю спячку. Нет, брат, волна идет быстрее нас. И здесь, как в центре, ведется лютая война с кулаком. Тот, о котором я писал в очерке, действительно страшен необычайно хладнокровной расчетливостью, изворотливостью, глубоко пущенными корнями. Я взял только одного, но их хватает. Представляешь, какие нечеловеческие усилия прилагает горстка коммунистов из 20—25 человек, чтобы воевать с ними и с шаманами, с дикарскими обычаями, неграмотностью, бедностью. И этот Петр Нестеров, сколотивший колхоз, заставивший в него поверить, отстоять от нападок кулачья, на мой взгляд, более чем герой.

Волга, друг мой, очаровательна. Это, конечно, слабо сказано. Божественна, сказочна. От души советую: собери свое семейство. Шапки оставь в прихожей (прости за каламбур, он случайно вылез из-под пера), и айда на Волгу. Вода, она нервы успокаивает, а тебе это вот как нужно! Волжская же омолодит тебя лет на двадцать. Иль ты думаешь, что все еще в мальчишках ходишь, старина?