Напряжение - [13]

Но что было делать? Бакееву я ответил: девочка арестована и ждет суда. Это была правда, и ничего другого я ему не мог сообщить. Сам же я был занят раздумьями.

Следствие велось, были написаны протоколы, акты и показания арестованных. И все эти бумаги говорили о полной виновности Марины: была в шайке, участвовала в кражах, задержана на месте преступления. О каком бы то ни было освобождении не могло быть и речи.

Но все это формально. Я стал думать. Хорошо, ее пошлют в колонию. Что из этого получится? Будет ли это лучшим исходом? Ведь колония — наказание. А наказывать надо виновного. Формально Марина виновна, фактически — нет, в этом я был убежден. Особенно после того, как прочитал ее письмо — чистое, наивное. Если же ты накажешь ребенка зря, получится обратный результат — он может стать преступником.

С другой стороны, если ее освободить, куда она денется? Опять на улицу?

Эх, Игорь! Надо было рисковать. Вспомнил я, как мы с тобой шли переодетые в шинели с погонами по улицам Ямбурга и козыряли офицерью. Сколько лет прошло — четырнадцать? Пятнадцать? Тогда мы тоже рисковали ради человека. Но тогда была война, тогда многие так поступали. А сейчас на риск почти никто не идет, хотя речь и не о том, останешься ты в живых или нет. Не рискуют потому, что так спокойнее, проще и наверняка обойдешься без служебных неприятностей. Ну а я решился.

Отпустил я Марину, Константиныч. Сам, без разрешения начальника, потому что он никогда бы на это не пошел. Я был обязан это сделать, иначе совершил бы преступление, как это ни звучит парадоксально.

Позвонил домой Симе и сказал, что сейчас привезут дочку моего знакомого, который недавно умер, и что она у нас некоторое время должна пожить. Не знал я, как отнесется Сима к моим словам. Не хотелось лишних разговоров, вопросов, но она ничего не спросила. Только напомнила, что едет сегодня с детьми на дачу.

Как Серафима встретила девочку, не знаю, только уехали они все вечером в Шапки, а я остался в городе расхлебывать щи, которые заварил.

Вскоре следствие закончилось. Я пришел к Чуракову, моему начальнику, чтобы доложить о результатах. По-моему, я тебе рассказывал о Чуракове. Это на редкость тяжелый, упрямый, сухой и самодовольный человек, Давным-давно забывший, как выглядит живой преступник. Работать с ним трудно. И у нас довольно часто происходят столкновения из-за его формализма, а порою и самодурства.

Как я и предполагал, мое самочинное освобождение Марины вызвало у Чуракова припадок бешенства. Я пытался показать ему протокол беседы с соседкой, письмо Марины, наконец, высказать свои соображения. Но он ничего не слышал и не видел. Он лишь кричал, что лишит меня партийного билета и вообще покажет мне «кузькину мать».

Короче говоря, этот случай, видимо, окончательно вывел его из себя, и он решил поставить вопрос о моем «поведении» на партийном бюро, которое состоялось через несколько дней.

Чураков пришел на бюро в крагах, разодетый, надушенный. Докладывал он не спеша, с достоинством. Собрал воедино все, что у него накопилось за несколько лет нашей совместной работы, и потребовал, чтобы бюро приняло «срочные» меры.

Волей-неволей мне пришлось высказать кое-какие соображения относительно нашего различного подхода к делу и доказать, что во многом я был прав. Кроме того, я сказал, что действия мои вызываются полным нежеланием Чуракова выслушать меня, да и не только меня: он вообще никого не слушает.

Так или иначе, бюро решило поставить мне на вид за нарушение дисциплины. О случае же с Мариной пришли к выводу: мое стремление освободить ее было правильным, действовал же я не так, как нужно. Бюро рекомендовало Чуракову прислушиваться к мнению товарищей.

Сам понимаешь, все эти разговоры малоприятны. Да и устал я, сердце что-то пошаливать начало. В тот же вечер, после бюро, отправился я на вокзал. Хотелось поскорее увидеть все мое семейство.

В Шапки я приехал поздно. Прошел мимо дома, заглянул в окно. Ребятишки спали. Сима что-то читала, а Маринка в Симином платье сидела рядом и тоже читала. Эта мирная картинка окончательно вернула мне душевное спокойствие.

После чая пошли мы с Симой побродить. Ночь была дивная. Воздух застыл над деревней, кругом тишина. Брели мы по дороге, зашли в лес… Сима мне о ребятах рассказывает, о хозяйстве, а о Марине — ни слова. «Как девчушка? Не надоела тебе?» — спрашиваю. «С чего, — говорит, — ты взял? Хорошая девочка, ласковая, только, видимо, упрямка порядочная. Втемяшится что-нибудь в голову — ничем не выбьешь». — «Это ничего, — отвечаю, — не страшно». — «А ты чего-нибудь страшного ждал?»

Заподозрил я, что неспроста задает она мне этот вопрос. «Нет», — отвечаю, а сам жду, не скажет ли она мне еще чего-нибудь. А она вдруг спрашивает: «Почему же ты всего про нее не сказал?» — «Случилось что-нибудь?» — выпалил я. Сима смеется: «Эх вы, мужчины, думаете, только вы хитрить умеете, а мы так уж ничего и не понимаем? Когда ты ее прислал, я сразу поняла, откуда она явилась». — «Как?» — спрашиваю. «Да очень просто: в вашем ДПЗ, наверно, не одеколоном прыскают, а?»

Я засмеялся: запах хлорной извести действительно должен был выдать с головой. Об этом я как-то не подумал. «Но, — говорю, — ты, надеюсь, ей виду не подала, что знаешь что-нибудь?» Сима меня легонько стукнула по затылку: «Разве я тебя когда-нибудь подводила? Что мне за дело, кем она была. Ты ведь плохого человека не пошлешь к себе в дом?»