Направление — Прага - [68]

Никогда еще не встречался со смертью. Не видел, как умирают люди. И не представлял себе страшного уравнения преступления и наказания, в которое сейчас должны добавить неизвестное…

Звали его Мило Гамза. Из Белой. Он, как и его отец, а отец, как дед, а дед, как прадеды, все они зарабатывали на кусок хлеба топором лесоруба. Лес их колыбель и кладбище. Здесь рождались, кормились, умирали. Они знали тут все и каждого. Тайны леса читали как книгу жизни. Знали, как распускаются почки на деревьях; как пробраться тропками, о которых никто не ведал; где проходят какие звери; кто утащил у старого лесника Олдхофера сухари; какая из девушек и когда ходит по малину, а какая — за черникой. Разве можно после этого не знать, что происходит у Турца — в окружающих горах, лесах, долинах?

Когда впервые Мило услышал о тех, что перебираются сюда как к острову спасения, прибежал домой:

— И я пойду!

— Посмотрите! У щенка зубы прорезаются, — заворчала мать.

— В лесу как на войне! Тебе этого мало? — отрезал отец.

Но парень не сдавался.

Турец, тайник, окруженный горами, в стороне от магистралей, был убежищем для преследуемых, бежавших сюда из Германии. Здесь не грозила опасность, как в рейхе. Тут не надо было бояться каждого шага. Слова. Взгляда. Встречи. В деревнях можно постучать в окно, попросить поесть, переночевать, избавиться от лагерной робы с позорной меткой. Их принимали охотно, пускали переночевать, помогали переодеться, даже денег давали. Со многими можно было договориться.

Много говорили о беженцах в Валчи, Гадере, Нолчове. О Жингоре из Быстрички, который отказался идти на фронт. Зима стояла лютая, а беженцев все прибывало. Всех их надо было надежно спрятать по лесам, в сараях, на сеновалах…

Мило снова канючил:

— Пустите меня к партизанам!

— Не пыжься! Молоко на губах еще не обсохло! — оборвал его отец.

— Хочешь быть как те, о которых говорят: только клянчить умеют, а не работать. Завербуйся! И не стыдно тебе? — запричитала мать…

Вскоре произошло вот что. Тогда уже шел слух, что Жингор собрал группу. И не какую-нибудь. Пятнадцать парней. Русских и, говорят, наших. Двух из них он куда-то отправил. С поручением. Но их поймали. На допросе они выболтали даже то, чего не знали. Начальник жандармов поднял на ноги всех, кто способен был ходить, — и всех к лагерю. Но по дороге, нарочно не придумаешь, опять наткнулись на партизан. Снова на двоих. Началась перестрелка, бах-бах! Начальника, так ему и надо, убили сразу, а одному из двоих пуля угодила прямо в живот. Другой убежал и поднял весь лагерь. В то время уже спустилась ночь. В воздухе словно кружились ведьмы. Снег валил, как из мешка. Обжигал ветер. И в этом аду, по снегу выше колен, партизаны уходили от преследователей. Уже под утро, промокшие, совершенно обессилевшие, еле дотянули до Валчи и навзничь повалились на солому. А вечером шли дальше. Метель не утихала. Все заволокло, в двух шагах ничего не видно. Холод страшный. Промерзшие до костей, прошли сквозь многие долины, сбив с толку жандармов. Что ни говори, а ночь есть ночь. Растерялись друг с другом. Жингор блуждал в одиночестве до тех пор, пока ему, выбившемуся из сил, не предложил убежище лесничий в Канторе.

Турец не спал. Перед ним, как на сцене, где кулисами были заснеженные долины, горы, леса и поля, разворачивались волнующие события. Несколько словаков и десяток беглых русских готовились к первому поединку справедливости с силой. Города и села наблюдали за каждым эпизодом с затаенным дыханием. Но, конечно, не были лишь зрителями. Горячо поддерживали тех, кто поднялся против властителей.

Симпатии Турца переросли в нескрываемую поддержку, когда раненый советский партизан Бугадзе на восьмой день после операции, перехитрив всех, в одежде, которую достали ему врачи, в пальто, подаренном уборщицей, черным ходом убежал из госпиталя и скрылся. Даже не сняв швов.

Вот так из куска хлеба и миски супа, соломенной постели в амбаре, высушенных солдатских ботинок у печи в лесной избушке, указания дороги, нужного сообщения, обычной улыбки, которая придавала сил и согревала преследуемых, выросло сопротивление силе. Оно было всюду и нигде, нигде и всюду, неясное, невидимое, неощутимое, так как было в подсознании всех этих людей из лесов и долин, из деревень и хуторов, лесников, что кормили незнакомых, врачей, которые оказывали помощь, уборщиц, отдававших, может быть, последнюю рубаху, жандармов, которые «не замечали» их и якобы ничего о них не слышали, всех тех, которые знали, но не предали. Не предали! Ни один!

Без них никогда не было бы сети лесных лагерей. Это настоящее вооруженное сопротивление, выражение ненависти, отпора, борьбы.

Здесь были убежища, блиндажи, шалаши, охрана, связь, снабжение. В Валчи, Нецпалах, под Врутками, Требистовом, Быстричкой, в Канторе.

В день святого Георгия тронулся лед, вскрылись реки. Шла весна. Капало с крыш. А советские продолжали гнать немцев.

Приходили новые добровольцы. Советские из плена. Чехи из протектората. Поляки с Оравы. Из близи и издалека. Их было столько, что принимали только тех, кто вне закона, особенно дезертиров, а из них тех, кто имел оружие.