Направление – Берлин - [13]

– Слушай, ущипни-ка меня, – сказал Острейко. – Все целехонько, все на месте, словно война здесь и не проходила… Эй, есть тут кто-нибудь? – ударил он в дверь кулаком, а потом нажал на ручку, и дверь распахнулась, как бы приглашая войти.

– Никого нет! Эсэсовцы угнали всех за Одру.

– Я выстрелю? Может, кто-нибудь появится, – поднял автомат Залевский.

– Не стреляй, а то наши подумают еще, что мы напоролись на вражескую засаду, – запретил Наруг. – Проверить дома! Если обнаружите что-то подозрительное, немедленно сообщить мне! Ну, начинайте… А ты, Залевский, отправляйся на шоссе, поджидай наших. Доложишь, что здесь спокойно.

– Вы, пан капрал, только меня одного и видите? Всегда я да я. У меня ноги болят.

– Проваливай отсюда, а то ты меня и в самом деле разозлишь…

– Пан капрал всегда мною недоволен, невзлюбил, вот и гудит.

– Как муха над кучей дерьма! – закончил Наруг. – Ты еще поблагодаришь меня когда-нибудь.

Тяжело вздохнув, Залевский поплелся на шоссе, он видел, как его товарищи начинают обследовать дома. Бачох уже нес под мышкой пухлую подушку и переброшенную, как мешок, через плечо клетчатую перину.

Острейко и Багинский, сидя на скамейке возле дома, поглядывали на садик, аккуратно обнесенный зеленым штакетником.

– Только что покрасили, – со знанием дела отметил Острейко. – Хозяйственные люди здесь жили… Плохо им жилось тут, зачем до самой Москвы полезли?

– Гляди, они еще нас передразнивают, – показал Багинский на шар из желтого стекла, насаженный на палку посреди клумбы, искажавший их отражения. – Я бы разбил его вдребезги…

– Брось ты!

Передохнув, они подошли к дверям дома; из передней была видна натертая до блеска лестница.

– Смотри-ка, и мезонин у них – что надо!

– Угнали их гитлеровцы, ушли, в чем были… Ну, как, нравится тебе здесь?

– Земля скудная, много песку, – поморщился Багинский.

– Да, земля худосочная, но хозяйство неплохое. Слушай, а что, если мы сюда бы… Что, если здесь поселиться: ведь земли эти будут наши.

– Раз ты здесь, значит – наши. Мы же вернулись на отчие земли.

– Но сперва надо покончить с Гитлером.

– Покончим, до Берлина уже недалеко. Сначала побываем там, потом вернемся. Тут жить можно.

– Прежде надо покончить с одним делом, – степенно рассуждали они, словно говорили о полевых работах, о том, как унаваживать землю, о пахоте. Надо – так надо, они не станут мешкать, но настоящая жизнь у них – впереди. Они тосковали по тому дню, когда смогут наконец отправиться в луга с косой.

– Дай закурить, – попросил Багинский.

– На, тебе не жалко! – Его собеседник наскреб на дне кармана горстку бурого самосада. – Только выбери мусор, а то дым не тот… Вот, возьми еще щепотку.

Между тем со вторым взводом прибыл поручик Качмарек. Он шел впереди, а на лошади восседал, уперев босую ногу в стремя и держа в левой руке ботинок, Фрончак. Поводья только мешали ему.

– Ночлег обеспечен? – поинтересовался Качмарек, позевывая и потягиваясь. – Я бы поспал.

– Все готово, – улыбаясь, похвастался веснушчатый Бачох, как всегда приветливый, готовый услужить.

– Сено или солома?

– Нет, настоящая перина и подушка. Свежие, как в брачную ночь.

– Ну, тогда все в порядке. – Поручик сунул руку в планшет и вытащил пачку писем. – Раздай ребятам. Так где же располагаться?

– Вон в том голубеньком домике.

Бачох с беспокойством перебирал письма, чувствуя на себе угрюмый взгляд Наруга. Он внимательно читал фамилии: вдруг весточка для друга, может, кто-то из его родни.

Ведомые каким-то инстинктом, сбежались солдаты. Они теребили Бачоха за рукав, стремясь прочесть фамилии на конвертах.

– Ну ты, давай… Я сам быстрее найду! – просили они.

Бачоху пришлось взобраться на повозку, из которой выпрягли лошадей, и, словно с амвона, выкрикивать фамилии:

– Сосна Игнаций?

– Игнаций или Томаш?

– Ты что, оглох? Я же ясно говорю: Игнаций.

– Багинский!

– Я здесь, – выхватил тот письмо и отошел в сторону, чтобы внимательно прочесть вслух невыразительно написанный адрес на конверте.

– Дзеньтёлэк!

– Давай! Я здесь!

– Багинский, кто тебе пишет? Из дому? – допытывался Острейко.

– Да, из дому. Не мешай, я хочу сам…

– Ковальский! – выкрикнул Бачох и сразу же вспомнил, что тот пал в боях за порт в Колобжеге.

– Ковальский убит! – вздыхали солдаты. – А баба его все пишет и пишет, она еще ничего не знает…

– А над ним уже травка успела вырасти. Жаль мужика.

Приковылял сюда и Фрончак в расшнурованном ботинке.

– А мне ничего не было? Меня он не называл?

– Папаша, ваше письмецо адресовали к уланам, потому что вы свой зад на лошадке любите катать! – подтрунивали солдаты над старым воякой.

– Да ваша жена и писать-то не умеет!

– Посмотри-ка на него, какой ученый нашелся! – обиделся Фрончак. – Подожди, сучий сын, вот у меня нога заживет, я тебе покажу!

– Больше никому нет! Все! – Бачох соскочил с повозки.

Солдаты расходились, неудовлетворенные, каждый жаждал известий из дому, самых будничных известий: началась ли пахота, как с озимыми, кто на деревне женится, разрешено ли в казенном лесу спилить несколько сосен для починки крыши, и правда ли, что землю будут делить и уже никому, кто хочет работать, не придется бедствовать.

– Боже! – басом прохрипел Багинский и скорчился, словно кто-то двинул ему кулаком под ложечку. – Нет, неправда…