Наполеоновские войны - [140]

Разумеется, к 1848 г. — а может быть, даже к 1830 г. положение резко изменилось, но в 1815 г. лишь один единственный фактор уберёг европейское революционное движение от полного упадка. Тогда как в восемнадцатом столетии войска всегда находились на стороне режима, теперь это прекратилось. Будь то в Швеции в 1809 г., в Пруссии в 1812 г. и во Франции и Испании в 1814 г., мы обнаруживаем пример за примером того, что армии вмешивались в политику, защищая свои профессиональные интересы: шведская армия, раздражённая причудами Густава IV и встревоженная его приёмами ведения войны, двинулась на Стокгольм, чтобы его свергнуть; Йорк, отчаянно старавшийся спасти свои войска, а может быть, и спровоцировать войну с Францией, по собственной инициативе прекратил военные действия против России; в апреле 1814 г. Наполеона заставили отречься от престола его же генералы; а в следующем месяце испанская армия, стремившаяся к отмщению за годы военных поражений и антимилитаризма либералов, восстановила абсолютную монархию. Тем не менее во Франции события 1814 г. предзнаменовывали восстановление нерушимых уз, некогда соединявших армию и престол, ничуть не больше, чем в Испании. Напротив, когда восстановленные бурбоновские монархии нарушали интересы военных, армии в резкой форме напоминали им о границах возможного: первый из целой серии военных мятежей против Фердинанда VII случился уже в сентябре 1814 г., а события Ста дней во Франции опять же произошли благодаря оскорблённой армии.

Итак, армии не были политизированы — французские войны просто наделили их — по крайней мере отдельные элементы офицерского корпуса — чувством своих корпоративных интересов, которому часто бросался беспрецедентный вызов. В то же время военные, брошенные силой обстоятельств в центр общественной жизни, повсюду приобрели большое самомнение. Как замечает Форд:

«К лучшему это или к худшему, но Наполеон, его и сражавшиеся против него военачальники придали военным… сочетание престижа и самосознания, необходимое для того, чтобы сделать их настоящей силой в гражданских делах»[355].

Ещё более коварную роль сыграл культ героя: будь то такие чванливые испанские генералы как Хосе Палафокс и Франсиско Баллестерос, удалой русский партизанский командир Денис Давыдов или даже Иоахим Мюрат, храбро принявший смерть от расстрельной команды Бурбонов после своих безрассудных «Ста дней» в октябре 1815 г., офицерский корпус Европы приобрёл ряд образцов для подражания, которые подталкивали многих его представителей к поискам роковой славы. Это новое самосознание совсем не обязательно играло на руку революционным политикам — так, в Пруссии традиционалистская фракция, неявно господствовавшая в офицерском корпусе, после 1815 г. постепенно отодвигала в сторону своих реформистски настроенных соперников и склоняла Фридриха-Вильгельма к всецело реакционной политике, а в Австрии армия сохраняла полную лояльность в течение всего периода 1815–1848 гг… Однако в Неаполе, Пьемонте и Испании впечатления от абсолютистского правления, оставившие глубокие следы в армии, аристократический фаворитизм и финансовое банкротство склоняли многочисленных офицеров к либерализму. Они завязывали тесные связи с сетью заговорщических и масонских групп, которые пышным цветом расцвели в Италии и Испании времён Реставрации и обеспечивали революционное движение жизненно необходимым ему головным отрядом, без которого оно было бы обречено на провал; так испанская, неаполитанская и пьемонтская революции 1820–1821 гг. начинались как военные мятежи, в которых на передний план выдвигались профессиональные интересы армии. В равной мере и в России молодые офицеры, вернувшиеся с войны в Германии и Франции, пришли в ужас, увидев контраст между прогрессом, процветанием и общим духом свободы, с которыми они столкнулись на Западе, и дикостью, мракобесием и отсталостью, типичными для их родины. Они, находясь под меньшим влиянием, чем их собратья в других местах, чисто военных интересов (хотя и у них вызывали резкое осуждение телесные наказания и царившее повсюду плохое обращение с простыми солдатами, и одной из их целей являлось создание армии, стимулируемой не страхом, а патриотическими чувствами), организовали ряд тайных обществ, надеясь, что им удастся склонить Александра I к внутренним реформам, и в конце концов в 1825 г. подняли военный мятеж в Санкт-Петербурге в безрассудной попытке помешать восшествию на престол вызывавшего сильный страх великого князя Николая.

Таким образом, революционное движение приобрело мощного союзника в лице молодых офицеров, воодушевляемых впечатлениями французских войн и приводимых в уныние Реставрацией. Карл Маркс был, наверное, совершенно прав, когда писал, что «кульминационный пункт наполеоновских идей — превосходство армии»[356]. Однако в некотором отношении в этом скрывалась глубокая ирония, так как в то же самое время формировалось другое направление политического протеста, которое не могло относиться к таким самовлюблённым личностям, как Рафаэль Риэго (Rafael Riego), Гильельмо Пепе (Guiglielmo Pepe) или Павел Пестель не иначе как к своим противникам. Наполеоновские войны в ходе процесса, который оказался гораздо более длительным, чем союз между политическим протестом и инакомыслием военных, породили современное движение за мир. Формально христианские церкви всегда осуждали войну, в равной степени такой же точки зрения по большей части придерживалось интеллектуальное сообщество, а немногочисленные протестанты-сектанты ещё с восемнадцатого столетия отказывались брать в руки оружие. Более того, к концу восемнадцатого столетия эти дремлющие антивоенные настроения обрели политическую форму благодаря произведениям философов. Для таких мыслителей, как Жан-Жак Руссо, Иммануил Кант и Томас Пейн, было аксиомой, что человек по своей природе миролюбив, а войны по своему смыслу противоестественны, и за них несут ответственность короли и их честолюбие. Между тем для таких экономистов-теоретиков, как Адам Смит, война была абсурдна и с точки зрения торговли и промышленности, будучи не только наносящей ущерб сама по себе, но ещё и отрицанием образа поведения, при котором всё человечество оказывалось связанным величественной цепью взаимных интересов. Из этого логически следовало, что войну можно уничтожить, а для этого необходимо лишь разрушить мощь старого порядка, ввести представительные политические системы (поскольку предполагалось, что народы добровольно никогда не начнут войну) и снять все ограничения на международную торговлю, при этом утверждалось, что экономическое соперничество само по себе не существует и является единственно плодом протекционизма. А что же касается тех споров, которые всё же смогут возникнуть, то их решение, вырванное из рук себялюбивых «деспотов», можно было бы легко согласовать путём разумного обсуждения и международного арбитража.