Наполеоновские войны - [122]

Когда французов заставили убраться за Рейн, Befreiungskrieg наконец явно приобрела вид войны наций, особенно учитывая то обстоятельство, что прежние союзники Франции в большинстве своём поспешно санкционировали формирование значительных сил из добровольцев и ополченцев. Но опять всё было не так, как оно выглядело. Западные ландвер и ландштурм вообще были сформированы только по требованию союзников, как плата за сохранение независимости, и даже тогда это сопровождалось многочисленными протестами, а агитаторы-националисты типа Гёрреса (Gorres) очень скоро обнаружили, что они больше не являются personae gratae. А что касается широких слоёв населения, то свидетельства в этом отношении имеют в лучшем случае противоречивый характер. С одной стороны представляется очевидным, что общественное мнение было на самом деле сильно возбуждено; так, французский посол в Мюнхене писал о решении Баварии примкнуть к союзникам, что Максимиллиан I «не мог в одиночку справиться с общественным мнением, охватившим всю Германию и господствовавшим до такой степени, что он был бы низложен с трона, если бы поступил иначе»[307]. Тем не менее, с другой стороны, в реальности, видимо, особое желание браться за оружие отсутствовало. В Гамбурге, например, новые войска, сформированные в ходе мартовского восстания 1813 г., в значительной части фактически являлись контингентом Королевского германского легиона, присланного из Британии, несмотря на то, что один британский наблюдатель описывал его жителей как «безусловно готовых приложить старания, чтобы помочь правому делу, так же как и все люди, которых я когда-либо видел»[308]. Положение ничуть не улучшилось, когда в конце года на прусских территориях, освобождённых от французов, и в государствах Рейнского союза начали создавать новые армии, призванные воевать за союзников: обитатели этих территорий, уже открывшие, что их освободители зачастую ведут себя так же безобразно, как и французы, теперь обнаружили, что их призывают в армию по нормам, которые значительно превосходят всё то, что требовал Наполеон (например, чтобы удовлетворить квотам, установленным союзниками — обычно четыре процента населения — прежним союзникам Франции пришлось ликвидировать право на замену). Не удивительно, что они поэтому оказывались лишёнными всякого энтузиазма солдатами: во время ватерлооской кампании 1815 г. не меньше 10.000 рейнландцев бежали из прусской армии. А что касается разгрома Наполеона в Германии, то национализм в этом, совершенно очевидно, практически не сыграл никакой роли. Поддержка народом войны была ограниченной, и только Пруссия произвела хоть какие-то реальные изменения в своих военных институтах до разгрома французов в Лейпциге. Более того, даже в этом случае введение всеобщей воинской повинности и формирование ландвера не предупредило почти полную катастрофу при Лютцене и Баутцене. Положение спасло только вступление в войну Австрии и Швеции и предоставление крупной британской помощи (начиная с 1812 г. британская помощь противникам Наполеона приняла беспрецедентный характер: в 1812–1814 гг. Пруссия получила 2.086.682 фунтов стерлингов, Австрия — 1.639.523, Россия — 3.366.334, а Швеция — 2.334.992). Между тем в ходе всей кампании 1813 г. император проявлял поразительную самонадеянность. Начиная с эвакуации Восточной Пруссии и Великого Герцогства Варшавского, по пути отступления «великой армии» в расчёте на возможное контрнаступление были разбросаны французские гарнизоны, насчитывавшие в итоге более 100.000 человек. Вместо того, чтобы принять предлагаемые условия мира, согласно которым Франция лишалась её германских аннексий, Вестфалии, Берга, Иллирийских провинций и Великого Герцогства Варшавского, но ей оставлялись её естественные границы[309], Голландия и Итальянское королевство, Наполеон предпочёл получить нового противника в лице Австрии. Удвоив таким образом по собственной инициативе противостоящие ему силы, Наполеон упорствовал в сохранении Саксонии в качестве базы для своих военных операций, несмотря на её очень слабую защищённость и крайнее неудобство для обороны. И в Лейпциге он держался до последнего момента, хотя отступление 17 октября спасло бы его. И последнее, но не по важности: когда Меттерних предлагал ему условия (так называемые «франкфуртские предложения»), обеспечивавшие Франции естественные границы, он и их отверг. Во всей этой кампании мы, на самом деле, видим неспособность понять границы того, что император мог бы потребовать от Франции и своей верной армии, постоянную склонность недооценивать качество противника и забывать о своих недостатках и, прежде всего, веру в то, что можно одновременно обмануть целый континент. В нескольких словах, ради полной победы всё было поставлено на карту, и всё пошло прахом.

Конечно, в 1813 г. границы могущества Наполеона были урезаны не только в Германии, а ещё и в Испании и в Италии. И здесь есть масса материалов, говорящих о том, что чрезмерно напыщенный язык не подходит для описания событий. Хотя в Испании партизанское сопротивление на самом деле внесло серьёзный вклад в освобождение в 1813 г. большей части Пиренейского полуострова герцогом Веллингтоном, в Италии народное восстание вообще не сыграло никакой роли в поражении французов, пусть даже там и появились первые ростки национализма. Наверное, ни в какой другой области Европы Революция не вызвала такого воодушевления. Однако в ходе французской оккупации итальянское революционное движение раскололось. В то время как одни его представители видели будущее в свете сотрудничества с французами, другие начинали подумывать о создании единого итальянского государства. Итак, к тому времени, когда Наполеон пришёл к власти, возникло течение, согласно представлениям которого истинной свободы можно добиться, только если изгнать французов — и, конечно, всех прочих иноземцев — и основать объединённую Итальянскую республику. Тем не менее либерализм, представлявший эту тенденцию, был не единственным источником итальянского национализма, поскольку политика, которую преследовали французы и их пособники, привела к появлению сильной романтической тенденции, направленной на возврат к корпоративному обществу средних веков и, таким образом, противостоящей как либералам, так и Наполеону. Появившись в зародыше, эта оппозиция империи нашла благодатную почву в давнишних итальянских традициях политических и общественных ассоциаций. Со времён средневековья для Итальянского полуострова были типичны многочисленные тайные общества, цели которых охватывали по существу всю гамму общественной — и антиобщественной — деятельности. Некоторые их образцы, пропитанные традицией таинственности и заговорщическим духом, неплохо подходили революционному подполью, происходящему из узкой социальной и интеллектуальной элиты, к тому же в то время оно получило мощный толчок вследствие поощрения французами масонства.