Наполеон - [106]

Его мысли неслись к ней, обгоняя скакавших галопом лошадей. Как она выглядит теперь? В конце концов, они так мало виделись; их короткие встречи были заполнены такими бурными объятиями, а последовавшие после свадьбы два дня — такими суматошными хлопотами, что серьёзно поговорить до его отъезда в Италию им так и не удалось.

Все эти четыре месяца разлуки образ Жозефины не покидал его, но это был скорее идеальный образ, портрет, созданный им самим, нежели реальный характер. Её личность оставалась для Бонапарта загадкой. Она писала ему так нерегулярно, так отрывочно и поверхностно — жаловалась на здоровье или сообщала какие-нибудь милые банальности, ничем не напоминавшие о вулканических взрывах её чувств. Он помнил немного ленивую, томную улыбку, грациозные движения, чарующую музыку её голоса, не мог забыть, как нежно она ласкала его, с каким сладострастием уступала — особенно до женитьбы — его любовным атакам. Подлинная натура Жозефины оставалась скрытой и, как ни странно, ещё более далёкой от него, чем в тот первый вечер, когда он яростно овладел ею, а уж потом обнаружил в этой женщине родственную душу...

Странно, что Жозефине было суждено войти в его жизнь именно тогда, когда перед ним открылись двери судьбы, когда он вступил на залитую ярким светом арену, на которой добился таких замечательных успехов. Странно, что она так завладела им, получила над ним такую власть, будучи всего лишь воспоминанием, мечтой, которой он изливал душу, из-за которой терзался болью ревности, переживал муки любви, заставлявшие его то воспарять к небесам, то погружаться в бездну отчаяния. Он писал Жозефине, что она представлялась ему жестоким чудовищем, — и он не сумел бы объяснить почему. Как могло получиться, что в то время как Бонапарту почти без боя сдавалось всё остальное, он не мог окончательно завоевать собственную жену? Как бы то ни было, несмотря на напряжённую, кипучую деятельность вся внутренняя жизнь Бонапарта, хотел он этого или нет, была сосредоточена на ней, на ней одной, которая, похоже, оставалась совершенно равнодушной к его победам и его славе. Она одна имела для него значение. Таинственная ирония судьбы! Кажется, все его достижения не будут иметь для неё никакого смысла, если он не сумеет завладеть её душой, сделать её подвластной себе, но держать не в страхе, а в добровольном преклонении перед его гением, если он не исторгнет из неё ту же безумную страсть, какую испытывает сам, пока их души не сольются в вечном единстве на сцене этого театра теней, полного блеска и нищеты, полного предсмертных судорог и победных воплей.

Пока экипаж мчался вперёд, унося его к Жозефине, Бонапарт размышлял над этой тайной. Он властвовал над миром мужчин, среди которого сражался как герой, как полубог, молниеносно уничтожая препятствия исключительно силой воли, но мир женщин был ему незнаком, был тайной, всей глубины которой он не понимал, и это наполняло его сомнениями, заставляло ошибаться. По роковому стечению обстоятельств именно в Жозефине, а не в ком-нибудь другом воплощался его идеал женственности. Большинство женщин, встречавшихся на его пути, он не ставил ни в грош; в последнее время он мог обладать любой из них, и им это было бы приятно — как кошкам, которых гладят. (О, эти бесстыдные, испорченные до глубины души миланские распутницы! Именно в эти дни Мюрат страдал от болезни, подцепленной им у похожей на статуэтку Дианы синьоры Руга, и яростно ругался, обещая ославить её на всю Италию. Другие офицеры жаловались на маркизу Висконти). Он мог выбирать себе женщин, сходивших по нему с ума — как здесь, так и во Франции. Но он не хотел их. Он жаждал видеть только Жозефину... хотел со страстью, не допускавшей того, что она будет жить ради чего-нибудь ещё кроме него. Было много женщин более красивых, чем Жозефина (у неё были плохие зубы), более молодых, более умных и готовых страстно, самозабвенно любить его. Но они казались ему лишь тенями, лишёнными плоти и крови. По-настоящему он любил только эту женщину, чьим телом по праву обладал, но чья душа ускользала от него, свободная, как мотылёк.

Он решительно отогнал от себя эти мысли, оставил это вошедшее в привычку самокопание. Он всегда любил обдумывать свои поступки, всегда искал в себе и других оборотную сторону каждого поступка. Но у него накопилось слишком много дел; куда полезнее было продолжать работать над ними. Он выдвинул ящик, аккуратно встроенный в стенку кареты, и вынул оттуда пачку бумаг. Это были сообщения, полученные от многочисленных шпионов, которые действовали как здесь, так и в Австрии (и самую большую помощь оказывали ему тайные масонские ложи, послушные слову Мастера; это была одна из причин, заставлявшая его терпеть выходки Массена; тот с давних пор занимал высокое место в их иерархии). Ландрие, ставший во время пребывания в Милане начальником секретной службы, прислал ему эти бумаги, когда Бонапарт на рассвете выезжал из Вероны. Во время поездки главнокомандующий занимался более срочными делами, и до этих документов у него просто не доходили руки. Теперь, разложив их перед собой, он выбрал доклады своих агентов в Вене и Тироле, в число которых входили и офицеры австрийского генерального штаба. Он прочитал бумаги быстро, но внимательно. Полностью подтверждалось, что новым командующим австрийской армией назначен фельдмаршал Вурмзер — старый, но хороший вояка, ветеран войн с прусским королём Фридрихом Великим. Всю предыдущую неделю Вурмзер провёл в Инсбруке. Для предстоящей кампании у австрийцев набиралось более пятидесяти тысяч солдат. Один из шпионов, штабной офицер (кого только нельзя было купить?), писал, что Вурмзер скорее всего двинется в Италию по обоим берегам озера Гарда, но что окончательного решения пока ещё нет.