Наперекор ветрам - [2]

Воткнув последний флажок в штабную десятиверстку, адъютант с потным от июльского зноя лицом широким шагом подошел к начдиву, расстегнув на ходу пуговицы тяжелого суконного френча.

— На мой взгляд, — сказал он, — это утопия с дымом! Разве будет Няга усмирять Кожемяченко? Это же одна шайка-лейка. Неразлучные друзья! Переметнется и Михай к повстанцам…

Якир строго посмотрел на адъютанта:

— Брось каркать! И так тошно.

— Знаете, Иона Эммануилович, все эти бывшие партизанские батьки на одну колодку. Не верю я им, хоть режьте, не верю…

— И это говорит коммунист! — с укоризной произнес начдив. — Я смотрю, каким духом напитан человек, а не как выглядит его формуляр. Все течет, все меняется. Наша ленинская партия перестраивает царскую Россию, нацеливается на весь мир. Так неужели она не в силах переделать одного человека? Того же Нягу и таких, как он.

— А Кожемяченко? Три недели вы командуете сорок пятой дивизией, а этого типа проморгали.

— Правильно о нас, интеллигентах, говорят, — продолжал Якир. — От малейшей удачи мы приходим в безумный восторг, от малейшего неуспеха — в страшное отчаяние, вроде весь мир рушится…

— Это я, по-вашему, впал в отчаяние? — спросил Охотников.

— А кто же? Думаешь, морзист Церковный? Конечно ты! Один мерзавец взбунтовался, а ты уже всех готов считать мерзавцами. Партия нас учит верить людям. Наше неверие помогает лишь кожемяченкам и батуриным. Тебя, Яша, волнует, справимся ли мы с этим бунтом. Справимся, и очень скоро! Гинденбург говорил: «Победит тот, у кого нервы крепче». А я скажу так: в гражданской войне победит тот, кто выдержит больше потрясений. Для Корнилова, Краснова, Каледина, Колчака достаточно было одной катастрофы. А мы уже справились с шестью ударами — отразили наскоки Корнилова, Каледина, левых эсеров, Краснова, немцев, Колчака. И заметь — одна напасть следовала за другой. Сейчас обрушилась на нас новая напасть — деникинская. Мы потеряли Царицын, Донбасс, Харьков. Но справимся и с седьмым испытанием. Именно — испытанием! Жизнь испытывает, достойны ли мы ее даров… А Кожемяченко — это не катастрофа, просто укус бешеного пса.

— Доверие доверием, — не сдавался Охотников, — а поприжать кое-кого следовало бы…

— Знаешь, что я тебе скажу, товарищ Яков? Правда покоится на доверии, неправда — на покорности. Доверие завоевывается сердечным теплом, справедливостью; покорность — свистом бича. Все зависит от дилеммы — влиять или властвовать. Влияют на массы справедливыми идеями, умом; властвуют — с помощью силы. К нам, большевикам, привлекли трудовой народ ленинские, человечные, справедливые идеи. Понятно?

— Ладно, товарищ начдив, убедили. — Охотников поднял вверх обе руки — Сдаюсь! А теперь вот что — бумаги надо подписать.

— Тащи, подпишу…

Якир подошел к широко раскрытому окну. Внизу до самой водокачки простирался привокзальный сквер. Правильными рядами вытянулись увешанные гроздьями крылаток высокие клены. Под тяжестью дозревающих колючих плодов гнулись мощные ветки каштанов. Словно утыканные кумачовыми флажками, стояли, выделяясь яркими кистями спелых ягод, тонкие рябины. В окно плыл живительный аромат доцветающих лип.

«Сущий рай! А что там, за Днестром, в нашем благодатном краю? — подумал Якир. — Кому рай, а кому ад! В том-то и беда… Хотели мы сделать его раем для всех, пока не вышло…»

— Вот бумаги, Иона Эммануилович, подпишите, — прервал раздумья начдива Охотников.

Якир достал из левого кармана гимнастерки коричневый довоенной выработки фаберовский карандаш, снял с него гильзу-наконечник. Эту гильзу он хранил как особую память.

Немногим более года назад в боях под Екатерипославом плотные клинья баварцев с двух сторон зажали китайский батальон. Командовал батальоном Якир. Он лежал в цепи, вместе с бойцами вел огонь по атакующим. Дважды французская трофейная винтовка Гра почему-то дала осечку. Прямо на Якира двигался огромный баварец в суконном стального цвета кителе. Надо было стрелять, но именно в этот миг нещадно запрыгала мушка. И тут, при блеске устремленного на него плоского вражеского штыка, Якир вспомнил одно проверенное средство, которое при любых обстоятельствах утихомиривало пляску нервов. Юн стал повторять на всю жизнь прочно заученные еще в первом классе реального училища слова, которые писались через «ять», хотя в них и слышится звук «ё»: «гнёзда», «сёдла», «звёзды», «цвёл», «приобрёл»… Со слогом «брёл» грянул выстрел. Грузный баварец, перенесший ад Ипра и Вердена и, очевидно, считавший, что этой атакой он еще прочнее завоевывает свое бесспорное право на традиционную кружку пива, грохнулся на землю…

Гильза той памятной пули и стала служить наконечником.

Подписав бумаги, Якир спрятал карандаш в карман и с потухшей папиросой в зубах склонился над серебристо-серой картой-трехверсткой.

Меняя карандаши, Якир задумывался — кто кого переживет? На том, которым он подписывал бумаги в штабе на станции Бирзула, белели три насечки. С памятного боя под Екатеринославом этот был по счету третий. Их будет еще много — карандашей, и все же один из них останется навсегда несмененным…

В извилистую черту Днестра уткнулись красные дуги бригадных и полковых участков. В самую замысловатую извилину реки упирался отживший свой век твердый знак в конце слова «Кишиневъ». Родной город! Хозяйничают же в нем не славные сыны Бессарабии, а их лютые враги — румынские бояре и французские войска, беспощадная кровавая сигуранца! В Кишиневе прошло суровое детство начдива. Там он учился в реальном училище. Там провел свои лучшие годы с друзьями сверстниками. В старинном молдавском городе он, студент Харьковского технологического института, волнующим ленинским словом собирал трудовую молодежь, сколачивал красногвардейские отряды, впервые встретился с настоящими большевиками-фронтовиками 5-го Заамурского полка, на всю жизнь свел дружбу с выборным командиром этого полка бывшим унтер-офицером Кокаревым.