Наперекор порядку вещей... - [215]

Войну за «сумасшедший дом» они проиграют. Как проиграют войну за еще один дом, который и поставит точку в битве против Франко. Сражение за «Телефонику», за телефонную станцию в центре Барселоны, когда вспыхнет «война в войне»: драка между своими — между правительством социалистов и анархистами профсоюзов. Оруэлл как раз 2 мая 37-го года приедет с фронта, чтобы встретиться с женой, бросившей в Лондоне, ради Испании, диссертацию по психологии. Приедет — и не узнает города. Официанты снова нацепят крахмальные манишки, всюду вернуться чаевые, а улицы, вместе с толстяками, сытыми дельцами, и элегантными женщинами, вновь заполонят открытые кабаре и шикарные публичные дома. На Оруэлла, чья кожаная куртка была в лохмотьях, шерстяная шапочка потеряла форму и съезжала на правый глаз, а от ботинок остались лишь шнурки, нарядные «хозяева жизни» взирали почти возмущенно. А через день, как раз 3 мая, и начнется новая каша — борьба за «Телефонику», где был штаб ПОУМ, располагалась редакция газеты профсоюзов «Ля Баталья» и где, кажется, находился Нин, вождь анархистов. Вот тогда Оруэлл, контролируя ситуацию на бульваре Рамблас, вместе с десятком других бойцов три дня проведет на крыше кинотеатра «Полиорама». Там, кстати, познакомился с Хербертом Фрамом, выдававшим себя за норвежского журналиста, а на деле оказавшимся Вилли Брандтом, да-да, тем самым, который в 1969 году станет федеральным канцлером ФРГ, а потом и лауреатом Нобелевской премии мира. Строительство баррикад, уличные перестрелки, полицейские патрули — всё это Оруэлл опишет в своей книге «Памяти Каталонии». Но главное — опишет облавы на ПОУМ, партию которую в одночасье объявят «троцкистской», а вскоре вообще — замаскированной фашисткой партией. В один-два дня десятки тысяч рабочих, в том числе восемь тысяч бойцов, мерзших в окопах, и сотни иностранцев, приехавших в Испанию сражаться с фашизмом, оказались коварными «предателями». Каково, пишет Оруэлл, было видеть 15-летнего испанца, раненого в окопах, его побелевшее лицо и думать о прилизанных ловкачах в Париже и Нью-Йорке, которые как по команде принялись строчить памфлеты, в которых доказывали, что и этот паренек — переодетый фашист, а профсоюзы Барселоны и ПОУМ — «пятая колонна» и вообще — «кровавые убийцы»? И первым — из песни слова не выкинешь! — заклеймил рабочих «наймитами Франко и Гитлера» — СССР, наша страна, которая на правах поставщика оружия, диктовала условия. Невероятно, но приказ Кремля гласил: «Предотвратите революцию, или не получите оружия». Почему? Да потому что за революцию был Троцкий, а лидер ПОУМ Андре Нин был, пишут, когда-то его секретарем. Мог ли Сталин, как раз в 1937-м уничтожавший у себя троцкистов, быть за такую революцию?! Хотя кремлевского вождя — «лучшего друга испанцев» — интересовал, думаю, лишь «золотой запас» страны, который нам-таки удалось «под шумок» вывести в СССР. Какие там революции и братская помощь — голый цинизм и холодный расчет. Недаром всем в Барселоне стали заправлять люди из НКВД: какой-то зловещий толстяк с Лубянки, по кличке «Чарли», и резидент в Испании, генерал Орлов — единственная русская фамилия, встретившаяся мне в книге Оруэлла о событиях в Каталонии. Вы удивитесь, но по иронии судьбы, как стало известно относительно недавно, против писателя Оруэлла там в Барселоне воевал не только Орлов, написавший потом мемуары, но и два командированных в Испанию «энкавэдешника», тоже ставших писателями: Лев Тарасов, написавший потом книгу «Испанская хроника Григория Грандэ» (в миру — Л. П. Василевский, «мастер грязных дел», ставший потом резидентом НКВД в Париже, а затем и в Мексике), и — «товарищ Альфред» — Станислав Ваупшасов (в миру — Ваупшас, будущий полковник госбезопасности, выпустивший в свет «Записки чекиста»). Именно к ним, к таким как они новым «победителям», почуяв силу, потянулись интеллектуалы Запада, а затем и «перебежчики» в Испании. Но когда и Оруэллу, решившему вернуться на фронт, его приятель-коммунист предложил перейти в интербригаду, он возразил: «Но ведь ваши газеты пишут, что я фашист». — «О, это не важно, — отмахнется приятель, — ты же только выполнял приказ». Но Оруэлл уже знал: перейди он к коммунистам, его рано или поздно заставят воевать против рабочих. А уж если стрелять, то он предпочел бы стрелять в их врагов. Именно здесь, в Испании окончательно сложилось его мировоззрение — позиция вечного «беглеца из лагеря победителей»…

Он вернется в Барселону еще раз, с забинтованной после ранения шеей. Войдет в «Континенталь», в отель, где еще недавно в штабе ПОУМ работала Эйлин, его жена, и почти сразу увидит ее, сидящую в холле. Его поразит как нарочито непринужденно она подойдет к нему. Обняв его и, не переставая очаровательно улыбаться людям, сидящим в холле, она шепнет ему: «Уходи!» — «Что?» — переспросит он. «Немедленно уходи отсюда! Не стой здесь!..» У выхода его догонит знакомый француз: «Слушай! Исчезни и спрячься, пока они не вызвали полицию». Уже на улице он спросит Эйлин: «Что все это значит?» — «ПОУМ вне закона, — ответит она. Почти все в тюрьме. Говорят, начались массовые расстрелы…» Выяснилось, что Андре Нин тайно убит (дело рук Орлова и его «командос»), что было, якобы, «доказано», что он по радио передавал военные секреты Франко. Эйлин рассказала, что исполком ПОУМ арестован и что у всех его членов «нашли» симпатические чернила для связи с фашистским подпольем, а саму Эйлин не арестовали лишь потому, что она служила «приманкой» для него. Вот тогда-то, чтобы не угодить в застенок, Оруэлл и стал ночевать на улицах, в какой-то разрушенной церкви на площади, которую потом назовут его именем, и впервые в жизни, всюду, где мог, озираясь и удивляясь на себя, царапать кирпичом на стенах: «Да здравствует ПОУМ!» А когда узнал, что сочувствующие коммунизму либералы в Европе, тот круг журналистов, с которым был знаком, не только оправдывали сей поворот фразами, типа: «Справедлив он или нет, но это мой социализм», не только не возмущались казнями в Испании и в СССР, но и попивая кофе по гостиным и глубокомысленно качая ножками, болтали, что «это необходимо» и «убийства оправданы», то понял: в мире родилось и окрепло новое «господствующее течение», и он, сам либерал из либералов, разумеется, будет против него. «Война научила меня, — скажет, — что левая печать так же фальшива и лицемерна, как и правая… С тех пор каждая моя строка прямо или косвенно была против тоталитаризма и за демократический социализм». Правда, добавит: «Как я сам его понимал…»