Наперекор порядку вещей... - [214]

…«Святой» должен был умереть в Испании. Пуля прилетела из-за бруствера в 5 утра и пробила ему шею. Это случилось под Уэской, после семи месяцев его личной войны против Франко. Он был уже капралом и под его началом было 30 бойцов — таких же необученных и таких же — пламенных. Днем, обложившись мешками с песком, они гнили в окопах (остатки брустверов до сих пор сохранились в горах), готовили еду на жиденьких кострах, чистили винтовки, мурлыкая под нос революционные песенки (каждый на своем языке), а по ночам ходили в рейды и брали в плен фашистов. В горах до сих пор есть тропа, которую так и зовут — «тропой Оруэлла». И вот — утренняя пуля, он как раз инструктировал смену часовых.

«Мешки с песком, — вспоминал он, — вдруг поплыли прочь и оказались где-то далеко-далеко». Часовой-американец, с которым он только что говорил, нагнулся к нему: «Эй! Да ты ранен!..» Потом попросил нож, чтобы разрезать рубаху. Оруэлл потянулся достать его, но понял: правая рука парализована. «Ничего у меня не болело, — напишет, — и я почувствовал какое-то странное удовлетворение. Это понравится моей жене, — подумал он. — Она всегда мечтала, что меня ранят, а значит — не убьют в бою…» Но когда его приподняли, изо рта хлынула кровь. Он понял — песенка его спета. Он никогда не слышал, чтобы человек или зверь выживали, получив пулю в шею, а значит — жить ему оставалось несколько минут. Запомнил: ему не хотелось покидать этот мир, который, несмотря на все недостатки, его устраивал. «Я подумал также о человеке, подстрелившем меня, — кто он? Поскольку он фашист, я бы его убил, но если бы его привели, я поздравил бы его с удачным выстрелом…»

Поздравить не смог бы, ибо почти сразу выяснилось: у него пропал голос. Через 8 дней врач, ухватив его язык куском шершавой марли и, вытащив его, так что у него брызнули слезы, скажет: одна из голосовых связок парализована. «А когда вернется голос?» — беззвучно спросит Оруэлл. «Голос? — переспросит тот и весело добавит: — Никогда не вернется…» К счастью, врач ошибся: голос и в прямом, и в переносном смысле к нему вернется, и он расскажет о гражданской войне в Испании, как никто.

Это была и поныне единственная война человечества ради «смысла жизни» и — за «человеческое достоинство». Потом будут войны за родину, против колонизаторов, за свои и чужие богатства, территории, ресурсы. А тут в окопах вечно пахнущих «калом и гниющей пищей», битва за «смысл жизни» свела добровольцев со всего мира: интеллектуалов, художников, философов, киношников. В траншеях под Уэской, Теруэлем и Мадридом сидели, считайте, и ироничный плейбой Хемингуэй, и чистюля-аристократ Экзюпери, и будущий маршал, министр обороны СССР Родион Малиновский, и совсем уж «гражданский» Илья Эренбург. Эренбург и скажет потом: «Если для моего поколения остался смысл в словах «человеческое достоинство», то благодаря Испании». А Оруэлл на вопрос за что дрался, ответит: «За всеобщую порядочность…»

Странная это была война. Когда в 1936-м громыхнули первые выстрелы ее, все антифашисты Европы вздохнули с надеждой. Наконец-то нашлась страна, вступившая в схватку с фашизмом, ведь мир годами уже уступал ему. Японцы хозяйничали в Маньчжурии, Гитлер резал своих противников в Германии, Муссолини бомбил абиссинцев, а 53 государства лишь причитали на сессиях и ассамблеях: «Руки прочь!» И вот — когда и в Испании вспыхнул путч Франко против умеренно-левого правительства, все вздрогнули. Еще и потому вздрогнули, что война против Франко, против фашизма, почти сразу обернулась и революцией. Народ поднялся и за свободу от Франко, и — против капитализма того законного правительства, которое и защищал от фашизма. Крестьяне захватили землю, профсоюзы заводы, а священников и аристократов, поддержавших Франко, изгоняли или вообще — убивали. Мир в Испании почти сразу разделился не на 2 — на 4. На фашистов и демократов, а демократы, в свою очередь, на тех, кто за капитализм и кто — против. Русская эмиграция в Париже и Лондоне и та раскололась: одни полетели защищать Франко, другие — в интербригады, третьи в батальоны революционеров. Короче, каша заварилась та еще!

Оруэлл приехал в Барселону, как корреспондент. Город поразил его. Это был один вскинутый кулак: «Вива ля Република!» «Я впервые с радостью дышал воздухом равенства». Все дома были в красных, либо в красно-черных флагах анархистов, на стенах намалеваны серп и молот и даже ящики чистильщиков сапог были красно-черными. Никто не говорил «синьор» или «дон» — «товарищ». В парикмахерских — плакаты: «Рабов больше нет!». Богатые испарились, легковушки реквизированы, чаевые запрещены законом, а последних проституток лозунги призывали перестать заниматься этим «грязным делом». И песней для рабочих звучали имена вождей: Долорес Ибаррури, Андре Нин, Энрике Листер. «Многое в этом мне было непонятно, — напишет Оруэлл, — и даже не нравилось, но я сразу понял: за это стоит бороться…»

Ему было 33. Он почти сразу оказался в «казармах им. Ленина», где готовили к войне бойцов из ПОУМ — Объединенной марксистской рабочей партии, партии профсоюзов, членов которых считали анархистами, а затем — на Арагонском фронте, в отрядах, где в основном были испанские дети, мальчишки не старше 17-ти лет. Воинственная колонна их по пути к передовой растянулась чуть ли не до горизонта (кое-как одетая: на 100 человек — 12 шинелей, которые выдавались лишь часовым, кое-как вооруженная — они знали из какого конца винтовки вылетает пуля, но не больше). Мальчишки всю дорогу скандировали лозунги. Им эти крики казались грозными и страшными, но в детских устах они напомнили Оруэллу «мяуканье котят». Их и будут убивать, как котят, когда они начнут отчаянно драться за «дом Моникомо», который 115 дней будет переходить из рук в руки. Дом, который окажется «лечебницей для умалишенных». Сумасшедшая война за сумасшедший дом! У его стен Оруэлл впервые выстрелит в человека (до того стрелял только в слона в Индии), здесь 7 часов пролежит однажды в болоте и тут, взяв 3 гранаты (больше не давали) и сигару-талисман, присланную женой, не раз ходил в атаку. Одна из атак стала рукопашной. «Этот один раз, — напишет он, — был больше, чем одному человеку нужно за всю жизнь». И запоздало удивится, как вообще они, интеллигенты до мозга костей, мгновенно научились обходиться без носовых платков, хлебать еду из тех же мисок, из которых умывались, и месяцами спать не раздеваясь.