Наоми - [28]

Темнота, вокруг ни единого светлого пятнышка. В коридоре около недели назад перегорела лампочка. Я слишком мал и не в силах её заменить, а мама отсутствует уже несколько дней. Мне страшно – вдруг с ней что-то случилось? Я выел последние запасы печенья и даже не знаю теперь, что больше мучает меня: голод или тревога о маме? Наконец-то я слышу заветный скрежет ключа в замочной скважине и бегу в коридор, радостно встречая «свою потеряшку». Я крепко цепляюсь за неё обеими ручонками, боясь потерять снова, но она отталкивает меня, с силой швыряя в угол.

– Ты что удумал? Когда это я была рада твоим телячьим нежностям? Я в них никогда не нуждалась и не нуждаюсь сейчас, особенно сейчас, когда у меня к тебе есть разговор. – Мама замолчала, но не потому, что ей было тяжело это произнести, а потому, что в молнию на её втором сапоге попала висюлька от шарфика, и она не сразу расстегнула сапог. Когда же наконец ей это удалось сделать, она выпрямилась и схватила меня за плечо. Чёрствые злые глаза стреляли по сторонам, не давая мне возможности пошевелиться. Наконец сквозь скалы молчания она выдавила из себя фразу, – иди в комнату и собери все свои пожитки.

– Мы уезжаем отсюда? – с непониманием обращался я к ней. – Мы больше не будем жить в этой квартире?

– Ты больше не будешь! – её глаза, полные отвращения и брезгливости, казалось, высверливали во мне дырку. – Давай шустрее, скоро ко мне придут. Они не должны тебя видеть!

– Но куда я пойду? – Моя нижняя челюсть тряслась от страха и отчаяния, невыносимая боль и обида от слов родной матери терзала моё юное сердце, сковывая ужасом детское тельце. Впервые меня стала пугать неизвестность. Я остался совершенно один и не знал, что мне делать. Я упал на колени, пытаясь обнять её ноги, – мама, я же люблю тебя! Не бросай меня! Я умоляю!

– Зато я тебя не люблю! Ты – жалкий отросток этого негодяя, собирай свои вещи и проваливай, иначе я вышвырну тебя отсюда голого и совсем без всего, – мама кричала как резаная, она не то, что не любили меня, она меня ненавидела.

И я, будто получивший пощёчину, весь в слезах бросился в комнату, захватив с собой какую-то драную сумку из коридора. Своими дрожащими детскими ручонками я, правда, пытался собирать свои вещи, но они выпадывали на пол из рук. Наконец мама, не выдержав подобной картины, сама выхватила у меня сумку и начала с яростью запихивать мои детские вещи, к счастью, их у меня было немного, и уже через каких-то двадцать минут я стоял в коридоре, напяливая свои единственные пошарпанные сапожки.

– Мама, прости, если я что-то сделал не так! Прошу не выгоняй меня, я умоляю! Я исправлюсь! – кое-как в периоды между всхлипываниями я повторял ей раз за разом одни и те же слова, но она схватила меня за шкирку и вытолкала за дверь. – Мама, прошу тебя, я всё исправлю, если в чём-то действительно виноват.

– Ты виноват только в том, что родился! Пошёл прочь! – она захлопнула дверь, и моя жизнь словно остановилась.

Несмотря даже на то, что сейчас это был только сон, боль в моём сердце была настолько невыносима, что, казалось, всё происходит в действительности, оголяя кровавые рубцы прошлого. Боль мальчишки, увеличенная состраданием и болью Наоми, была непосильна. Одышка и судороги сковали всё тело, но я почему-то не смогла заставить его проснуться сейчас, и мы вдвоём, окутанные тревогой, продолжали плутать в сновидениях, борясь с собственной болью.

Неизвестно, сколько уже времени я простоял у закрытой двери, и неизвестно, сколько стоял бы ещё, пока мать не открыла её. Лучик надежды засветился на моём измученном личике, но всё было тщетно: она толкнула меня с лестницы так сильно, что я упал и катился по ступеням лицом вниз, думая, что умру. Потом она догнала меня внизу, когда я уже пытался подняться на ноги, и вцепилась в моё горло своими наманикюренными пальцами.

– Если ты не уберёшься отсюда, то я клянусь тебе, что задушу тебя своими же руками. Я сделаю то, что должна была сделать уже давно. Убирайся из этого дома и из моей жизни!

Я схватил свою сумку и выбежал прочь из подъезда. Её полные ярости глаза преследовали меня ещё долго, пока чувство вины не сменилось чувством обиды и злости. Я остановился. Мне вдруг захотелось узнать ради чего или кого она меня выгнала. Кто этот счастливчик, который достоин её любви больше, чем я? Так впервые и родилась в детском сердце ненависть, легко и просто пустив свои корни в плодородную и чистую душу ребёнка. Как оказывается, легко взрастить зерно злобы, только вот никто не ожидал, что из маленького давно посеянного зерна вырастет вот такое всепоглощающее зло, от которого пострадают многие люди.

Зная, что в моей бывшей комнате окно полностью не запирается, так как замок сломан давно, я тайком проникаю в квартиру, используя пожарную лестницу, прикреплённую к торцу дома. На цыпочках я прохожу в коридор и заглядываю в мамину спальню. Она спит, но спит не одна. Какой-то толстый бородатый мужик её обнимает, прижимая к себе. Мама уткнулась своим лицом в его тело и всё, что я смог разглядеть и запомнить на ней, свелось всего лишь к татуировке паука во всю поясницу. От боли и отвращения я закрыл глаза, сдерживая себя кое-как от того, чтобы не забежать в спальню и не накинуться на них с кулаками. Неожиданно в моей детской головке вспыхнула мысль: на кухне, в нижнем шкафчике, лежал мешочек с остатками крысиного яду. Я знал о его наличии в доме только потому, что сам недавно протравливал крыс в нашей квартире. Забежав на кухню, я осторожно открыл дверцу, чтобы она не заскрипела, и аккуратно вытащил яд. Я подсыпал немного в сахарницу, в баночку с кофе и молоко, зная, что мама всегда утром пьёт кофе в таком вот составе, и спокойно покинул квартиру тем же путём, что и проник в неё ночью. Через несколько дней я уже был тайным свидетелем двойных похорон, наблюдая за происходящим из-за угла. Никто с маминой работы не знал обо мне, поэтому и не искал. Соседям на глаза я тоже не попадался, жил с мамой в квартире, как мышь в норе, выходя по ночам. Теперь же всё кончено. Теперь я свободен. Я долго скитался по городу, пока не набрёл на эту вот комнатушку в опорной колонне автомобильного моста, которая и стала моим одиноким пристанищем на все времена. Питаясь дарами помойки, я учился жизни на улице. Брошенный и отвергнутый, я старался стереть из памяти любые воспоминания о моей прежней жизни и о маме, и мне почти удалось это сделать: я не помню адреса квартиры, расположения комнат, не помню лица моей матери, её телосложения, но помню обиду, которую мне нанесли, ненависть, заставившую меня сделать ужасное, и татуировку во всю поясницу, при виде которой я моментально оправдываю себя и хочу повторять содеянное раз за разом, потому что не хочу и не буду больше страдать. Конечно, время сгладило и это, но оставило еле заметный след, налёт, от которого внутри разгоралась и тлела невидимая искра злости, возбуждающая струны когда-то зародившейся ещё в детском теле скверны убийцы.