Нам не дано предугадать - [35]

Он знаком велел мне приблизиться и начал спрашивать, угрожая пристрелить, если я не скажу правды. Было нетрудно говорить правду, я был виноват только в том, что принадлежал к аристократии и покинул Москву в поисках более безопасного и удобного места, так как с продуктами в Москве было трудно. У меня не было ни малейшего представления о другом обвинении, которое было представлено нам позже. Комиссар только спросил, был ли я в сношениях с генералами Корниловым и Алексеевым, и, когда я отрицал это совершенно искренне, он саркастически улыбнулся и сказал:

– У нас есть некоторые доказательства, что вы связаны с ними, когда мы будем в этом уверены, вы знаете, что вас ожидает?

– К стенке их всех теперь же! – вскричал один из солдат. – Достаточно того, что они оскорбляют нашу Красную армию в своих письмах.

Он намекал на неотправленное письмо, найденное в бумагах моего кузена, в котором он отзывался об отрядах Красной армии весьма критично.

– У нас будет время сделать это позже, – ответил начальник, – сейчас мы должны выяснить все о них и их планах. Вы останетесь здесь, – добавил он, указывая мне на место рядом с другими заключенными. – Кстати, вы сказали, что вы доктор. У нас здесь есть для вас пациенты. Покажете свое искусство. Кучеров, проводи его к больному.

Я отправился в сопровождении вооруженных солдат. Мне пришлось осмотреть трех пациентов в соседнем вагоне. Это был самый необычный профессиональный визит, какой когда-либо у меня был, мой ум был поглощен событиями дня, а вооруженные люди с подозрительностью наблюдали за моими действиями. Один из них практиковал в качестве санитара и должен был быть моим судьей и обвинителем, сделай я что-нибудь, что он сочтет неправильным. Два случая были хирургическими, а третий – пневмония. Привычное дело успокоило мои нервы, и, когда я вскрыл абсцесс, извлек осколок из раны и облегчил боль пациента с пневмонией горячими компрессами и дозой морфина, я понял, что я хозяин ситуации. Общественное мнение изменилось, и эти невежественные люди смотрели на меня с сочувствием, а не кидали больше злобных и недоверчивых взглядов. Позже, во время моего пребывания в поезде, я подружился с некоторыми из них, и у меня с ними были интересные разговоры.

Когда я вернулся к своему месту, была поздняя ночь. Одинокая свеча освещала часть вагона. Двое часовых сидели у дверей, сторожа меня и других заключенных. Я спросил молодого офицера, сидевшего рядом со мной, не знает ли он, где находятся Львов и Лопухин. Он ответил, что они в соседнем вагоне, и он слышал, что их сразу расстреляют. Уставший до смерти, я лег на короткой низкой скамейке и вскоре заснул. Первый день моего заключения кончился.

Когда я проснулся следующим утром, мне принесли завтрак из станционного буфета и даже разрешили подышать свежим воздухом. Я стоял на платформе со стражниками за спиной, когда, к величайшей радости, увидел жену, искавшую меня. Она была еще счастливее, увидев меня живым, так как да нее дошли слухи, что мы были расстреляны ночью.

Мой страж, молодой глупый парень, к счастью, не имел ни малейшего представления о службе военных часовых и не возражал против нашего с женой разговора, даже и по-французски. И только появление адъютанта комиссара прервало нашу беседу. У жены было время сказать мне, что Львов и Лопухин живы и у нее была возможность поговорить с ними. План нашего освобождения был следующий: если попытки прямого соглашения с комиссаром или отрядом не удадутся, чего, по-видимому, и следует ожидать, то будут посланы письма и телеграммы к нашим друзьям в Москву, которые свяжутся с большевиками, бывшими сослуживцами кн. Львова и занимающими сейчас высокое положение, а те убедят Ленина дать приказ о нашем освобождении. Или, если это не удастся, постараются убедить его дать распоряжение переправить нас в Москву, где шансов на безопасность и освобождение гораздо больше.

Пять долгих дней мы оставались на станции. Я проводил время в разговорах с моими товарищами по заключению, с пациентами и часовыми. Так как вагон, где я содержался под стражей, служил одновременно помещением суда при штабе комиссара, у меня была возможность наблюдать множество примеров большевистского правления и юрисдикции. Некоторые были комичны, но большинство трагично. Я приходил в отчаяние при мысли о судьбе России в руках этих правителей.

Состоятельные горожане доставлялись сюда, и их вынуждали платить свою долю контрибуции, которая была наложена на Тюмень и составляла 10 млн золотых рублей. Ее должны были заплатить всего несколько сотен купцов, такая сумма разоряла большинство из них. Тех, кто не мог платить, бросали в тюрьму. Комиссаром был издан декрет, по которому горожанам не разрешалось иметь золотые деньги или предметы весом более определенного количества граммов, и каждый вечер красногвардейцы сдавали золото и драгоценности, найденные во время реквизиций, казначею, но наиболее ценные предметы оставались в их карманах. Позднее один из стражников показывал мне драгоценности, которые он украл таким образом. Люди хвастались своими подвигами, со смехом описывая сцены грабежей. Знаменитый ленинский лозунг «Грабь награбленное» гремел по всей России.