Нам бы день продержаться… - [29]

Что за люди мне попались? Господи, хоть бы без потерь обойтись. Как говорил наш тактик на занятиях в поле: «Потери бывают лишь у того, у кого обстановка выходит из-под контроля, и связи нет, отходить некуда и боеприпасы закончились после полудня в пустыне», – а потом рассказывал, как он в Мозамбике чуть не помер, когда помогал создавать им регулярную армию. Заодно и про нашу систему выразился, которая их, спецов, сначала агитировала на иностранные заработки, а потом бросила его умирать от малярии в Африке. Если бы не наша любовь к спиртному, не жить бы ему. А так повезло мужику, что ящик настоящего коньяка у него под кроватью стоял. И купил он себе за ящик благородного напитка жизнь. Согласитесь – хорошее соотношение цены и объема выторгованного у провидения товара.

А просто все было. Температура за сорок, приступы все учащаются, лекарств нет. Не производят в СССР такое лекарство. Оно только у империалистов есть, а к ним хода нет – «война-с». Туточки доктор к нему пришел, болгарин по национальности. Просто пришел, морально поддержать перед смертью. Честно все подполковнику сказал. Что жить ему сутки, от силы двое, так как сгорит он от лихорадки малярийной. Посетовал, что посылают таких хороших военных в Африку, а лекарства пожалели для них прикупить у вероятного противника. Уж уходить собрался, семье помочь обещал после смерти нашего офицера. В дверях доктора наш преподаватель тогда и остановил.

– Слышь, Владко, – говорит, – раз уж помирать, так не пропадать же добру. Возьми ящик коньяка из-под кровати себе. Ведь кроме тебя никто меня проведать не пришел, ни коллеги инструкторы, ни дипломаты ответственные, ни консул, ни Родина привет не прислала с медпомощью. Заразиться боятся, гады. – Владко остолбенел – коньяк французский, больших денег стоит. Глянул на нашего подполковника, на ящик с бутылками у ног своих, на двери, за которыми жена инструктора за углом в комнате плачет, на мужика посмотрел на нашего, вернее на то, что от него осталось… И, видать, вспомнил, почему он русский язык как родной в школе учил. Как наши их Болгарию от турков спасали в девятнадцатом веке не жалея себя. Как перевал Шипкинский своими телами замерзшими усыпали рядами, но позицию не сдали.

– Знаешь что, – говорит, – зови жену. Ах да, лежи, – сам позову. – Прибежала женка в слезах, смотрит на доктора, как на колдуна, молит взглядом. Чуда просит. Доктор ее быстро просветил, что надо хоть голой плясать на улице, хоть молиться вуду, но продлить жизнь мужа на несколько часов, пока он, Владко, с этим ящиком съездит кое-куда. И съездил. И, непонятно как, где и у кого выменял ящик коньяка среди глубокой ночи на лекарство в далеком туземном Мозамбике. Лекарство, которое легально и без возможности попортить себе шкуру пулями, ножами или стрелами с ядом можно было купить только в соседней ЮАР. Вернулся часа в четыре утра, с красными глазами, нервный, взбудораженный приключением и счастливый донельзя. А подполковник наш почти сгорел к этому утреннему часу, только жена, надежда да природная вредность укоренившейся привычки идти до конца, наперекор любому препятствию, не давали ему сдаться и упасть в спасительное небытие, из которого нет выхода. Болгарин вернул долг сполна. Он колол лекарство каждые два часа, менял капельницу, убирал, вытирал, давал попить, ухаживал, отпустил жену отоспаться после бессонных ночей у постели горячего, как дрожащая печь, мужа. Измученная событиями и ужасом страшной болезни своего любимого женщина забылась сидя на стуле, едва коснувшись головой поверхности стола на кухне. Врач смотрел и выхаживал русского, как мать больного ребенка. Хлебал кофе кружками. К вечеру следующего дня температура спала. А утром офицер попросил есть. Кормили с ложечки, сил есть самому у подполковника не было. А через неделю он смог уже сидеть. Через две начал ходить и набирать вес. Приступы повторялись, но задавленные присмотром и тщательным уходом за больным доктора и самоотверженностью жены-сиделки были гораздо слабее и реже. Через месяц прилетел транспортный «Ил-76». Тот самый, что появлялся раз в полгода с почтой, привычными продуктами, новыми советниками и грузами. Старший советник запретил уезжать домой на поправку и лечение: «Ты контракт не выполнил!» – орал он, брызгая слюной в комнате с дефицитнейшим кондиционером на еле сидящего перед ним на стуле офицера. Перед самым вы-летом самолета назад, на Родину, не спрашивая разрешения ни у кого, подполковник самостоятельно загрузился с нехитрым домашним скарбом – одним-единственным чемоданом и тощим вещмешком, в транспортный отсек. Достал две гранаты, зарядил автомат. Снял проволочную чеку с кольцом с ребристого, родного тела «Феньки Первой – повелительницы замкнутых пространств» и зажал предохранительный рычаг в кулаке.

– Смотри, мужик, я ее долго так не удержу – малярия у меня, – тихо, но твердо предупредил он борттехника, который излагал свое отношение к вооруженному «зайцу», его родителям, родственникам, школе, где он учился, детсаду, где воспитывался, прадедушкам и прабабушкам, сухопутным вооруженным силам, этой долбаной стране, в которую они прилетели, Черному континенту, партии, комсомолу, пионерской организации и другим воспитателям, и все это многоэтажно, громко, основательно и с надрывом.