Наложница фараона - [148]

— Я хотел бы, чтобы вы ушли отсюда, — мягко сказал Андреас, — совсем ушли, из монастыря и совсем. И чтобы ваши люди разошлись…

— Я не могу уйти. Мои люди этого не захотят. Я предводительствую ими, но я и служу им. Они не уйдут и мне уйти не позволят.

— Но если вы позволите мне, — тихо продолжил Андреас, — я каждого из них буду уговаривать уйти. Вы позволите?

Риндфлайш снова легко кивнул и заговорил.

— Я-то тебе все, что пожелаешь, позволю. Я-то уйду, если ты просишь. А вот парень мой, сын, он не уйдет. Даже и ради тебя не уйдет.

Андреас уже вспомнил то давнее и, кажется, совсем-совсем для него незначительное; то мгновение своей жизни (а вот оказалось, что едва ли не самое важное… или нет…), когда он спас женщину от побоев… Но еще такие случаи бывали в его жизни, а он забывал; никогда не гордился своим милосердием…

Андреас знал, что сын Риндфлайша еще страшнее отца. Риндфлайш разбивал детям головы и стены, страшно издевался над беспомощными. Но сын его был еще страшнее. И Андреас знал, что спас этого человека, когда этот страшный человек был еще в утробе матери. Но для Андреаса не было сомнений. Он только подумал, как милостив Господь, скрывая от нас будущее, чтобы не соблазнять нас на жестокость. И воистину все гадания и предсказания — от дьявола. А спасти ребенка в утробе матери оставалось безусловно добрым делом. Андреас знал, как страшен этот человек. Андреас понимал, что те, кто по вине этого человека были страшно искалечены, безысходно унижены, потеряли самых дорогих близких и друзей; те стали бы мстить этому человеку; и Андреас понял бы их и не осудил бы их. Хотя сам никогда бы не унизился до мести. Умереть в мучениях самому, но не мстить и не презирать и не ненавидеть…

— Я буду говорить и с твоим сыном, — тихо сказал Андреас.

И вдруг приблизился к Риндфлайшу, положил руки ему на плечи и посмотрел ему в глаза.

И Риндфлайша охватило отчаянное желание говорить.

Он стал говорить сбивчиво и много; он говорил, что не хотел убивать детей; что он всегда приказывал, чтобы детей не убивали; что он всегда кричал, что детей убивать не надо… Он просто хотел воли… бродить вольно… Он даже и не хотел этого войска… Это все — ошибка!.. В детстве его так много обижали, унижали… Он хотел понять, кто — враги…

И внезапно Риндфлайш замолк. Словно отрезало — замолк.

Он понял вдруг, что все его мучения в детстве — не оправдание и не равновесие тому, что он совершил. Он понял, что на душе его — тяжесть греха, и нельзя называть грех «ошибкой». И он понял вдруг, словно озарение это было; что он не имеет права искупать свой грех страстным подвижничеством и покаянием; он не должен вводить людей в соблазн простить его. Нет, его не должны прощать, он не должен каяться открыто; его наказание другое — он должен сделаться серым и бесприметным и пропасть в людских толпах, чтобы о нем больше никогда не слышали…

Андреас не судил и не прощал — понимал. Не прощал, но — понимал.

* * *

Андреас говорил с сыном Риндфлайша и тот ушел первым, ушел с пустыми руками, оставив оружие и бросив награбленное. И все из войска Риндфлайша последовали примеру его сына и уходили с пустыми руками.

Андреас шел без отдыха, входил в палатки, люди сходились к нему. Наступила ночь и он шел от одного костра к другому и с каждым человеком тихо говорил. Шел от человека к человеку легко; чувствовал, что теряет силы; но таким легким и свободным чувствовал себя. Не ел, не пил и не спал; обошел все войско Риндфлайша; подходил и смотрел в эти страшные лица, видел тупость и черты вырождения, и не опускал глаза. И эти люди видели и чувствовали его мягкость и то странное, что в нем было. Так он говорил с каждым, никого не пропустил, каждого назвал добрым человеком.

Люди расходились в разные стороны, кучками и поодиночке; для того, чтобы никогда больше не быть войском.

Расходились медленно. Обыденно-уныло. Тускло. И снег будто потускнел. И вот остался один Риндфлайш, стоявший у своей палатки. Уже было раннее утро.

Андреас тихо подошел к Риндфлайшу. Андреас не гордился, не бахвалился, да и не могло такого быть. Андреас подошел, как подходит учтивый тихий человек, чтобы проститься; ведь это неучтиво — уйти, не прощаясь. Андреас подошел, чтобы проститься с Дитером Риндфлайшем.

Риндфлайш снова начал говорить сбивчиво и много, но на этот раз как-то скованно и глухо. Он стоял, глядя в землю, и говорил о своих преступлениях…

— Я убивал детей. Я достоин наказания…

Он словно бы просил Андреаса о наказании; словно бы хотел доказать, что достоин того, чтобы его наказал Андреас… Но голос Риндфлайша звучал монотонно. Риндфлайш не верил в то, что Андреас накажет его. Риндфлайш знал, что этого не будет. Но все же была потребность говорить и Риндфлайш говорил…

— Я не судья; иди, куда хочется тебе, — сказал Андреас, и голос у него был теплый и ровный…

Риндфлайш понимал (не словами разума — чувством), что Андреас опустошил свою душу, вычерпал; и теперь — пустота; и от этой пустоты усугубится душевная болезнь Андреаса (а Риндфлайш знал, что Андреас болен; это Риндфлайш всегда был здоров); и сама эта пустота, она — болезнь… И этого никто не поймет; ни мать, ни женщина, которая любит и готова жертвовать собой… Никто не почувствует… Риндфлайш это понимает… Риндфлайш готов на коленях служить этому человеку, раздавшему бескорыстно свою душу. Но Андреасу не нужно; Андреас без корысти; ему ни похвал, ни восхищения людского не надо… И восхищения Риндфлайша не надо ему… Андреас хочет к близким, чтобы согрели и помогли… А Риндфлайш все знает, Риндфлайш готов мстить за муки Андреаса; но не надо Андреасу этого.