Наложница фараона - [149]

— Куда ты пойдешь теперь? — спросил Риндфлайш.

Он видел, как измучен его кроткий противник, душа опустошена…

— Вернусь в город, побуду среди общей радости, — отвечал Андреас тихо.

Риндфлайш знал, что город ползуче, обыденно предаст своего спасителя; не объединится по-доброму в этой общей радости. Андреас был таким искренне чистым, таким беззащитно кротким; и с новой силой разгорелось в душе Риндфлайша отчаянное желание защитить Андреаса. А для Риндфлайша защищать означало нападать. Снова он привычно отыщет в окружающей жизни тех, кого Он назовет «врагами». И он будет бороться за справедливость; он защитит беззащитного Андреаса от этих самых врагов; он отомстит врагам Андреаса!..

— Я сожгу этот город! — вырвалось у Риндфлайша.

Но у Андреаса не было врагов; Андреас лишь повел рукой. И Риндфлайш понял, что Андреас все знает и Андреасу ничего не нужно; Андреас чистый.

Риндфлайш опустился на колени у ног Андреаса.

— Встань, прошу тебя, — ровным теплым голосом произнес Андреас.

Риндфлайш послушно поднялся.

Это было последнее искушение; соблазн дружбы Риндфлайша; соблазн того, что страшный и злой человек будет добрым для тебя одного. Но Андреас уже и не мог соблазниться этим. И никогда не мог соблазниться этим.

И Риндфлайш понял, что осталось лишь понести наказание: сделаться серым и бесприметным и пропасть в людском множестве бесследно.

И все же Риндфлайш робко попросил Андреаса:

— Не можешь ли ты дать мне что-нибудь в память о тебе?.. Какую-нибудь вещицу… что-нибудь, чего касались твои пальцы…

Андреас вынул кораблик и протянул Риндфлайшу на раскрытой ладони.

— Возьми, он серебряный.

— Нет, — Риндфлайш чуть отшатнулся, — не серебро и не золото. И это должно остаться с тобой, — произнес он, словно в каком-то внезапном озарении, — это должно остаться с тобой… захочешь уплыть…

— Уплыть… лететь… — задумчиво произнес Андреас.

Он спрятал кораблик и подал Риндфлайшу игрушечного, пестро раскрашенного петуха. Риндфлайш прикоснулся губами к игрушке и бережно положил ее за пазуху. Поверх рубахи на нем была куртка, подбитая волчьим мехом. Он снова опустился на колени, тотчас поднялся, и быстро ушел. И больше о нем не слыхали.

На том расстались Андреас и Риндфлайш.

Из монастыря вышел совсем старый, дряхлый монах. Он шел медленно, то и дело останавливался и опирался обеими ладонями на широкую закругленную верхушку своего посоха. И вдруг Андреас узнал его; это был тот самый монах, который когда-то учил Андреаса и других мальчиков в монастырской школе. Андреас сам удивился, как мог он узнать этого монаха-учителя через столько лет. Но узнал и не сомневался в своем узнавании. Монах приблизился к Андреасу. Андреас почтительно склонил голову.

— Что такое человек? — спросил монах глухим старческим голосом.

И снова Андреас вспомнил: это был первый из пяти вопросов, один король задал эти вопросы одному мудрецу. Тогда давно, в монастырской школе, Андреас и другие мальчики заучивали эти вопросы и ответы на них наизусть.

— Человек — это слуга смерти, — ответил Андреас, — это гость в этой жизни, это путник и прохожий.

— Кому подобен человек? — задал второй вопрос монах.

— Человек подобен снегу, который тотчас тает при малейшем тепле, — ответил Андреас. И подумал, что бывает и такое, когда снег может загасить пламя. Но ничего не сказал.

— Каков образ бытия человеческого? — спросил монах.

— Человеческое бытие — свеча на ветру, гаснущая быстро, подобно искре; человеческое бытие — пена, вздымаемая волнами и поглощаемая морем. — Андреас знал, что всё вспоминает сейчас верно.

— А где обретается человек?

— Во всякого рода борении. Он борется за всё то, чего он жаждет; а изнутри его терзают муки совести.

— А каковы же товарищи человека?

— Их семеро. Это голод и жажда, холод и жар, усталость, болезнь и смерть.

— Ты всё помнишь, ступай спокойно, — монах перекрестил Андреаса.

* * *

Андреас не помнил, как возвращался в город. Осаждавшие город ушли, все, далеко, в разные стороны; даже те, что прежде жили в городе, не вернулись. Андреас шел через лес; и снег сделался талый какой-то; и тонкие голые ветки деревьев уже не были заледенелыми и тянулись как-то робко и тревожно; и небо лиловато, тревожно светлело; и всё было тающее, беззащитно обнаженное, тревожное, как бывает ранней весной. Он пил воду из родника, набирая воду в горсти. У него начиналась лихорадка. И кажется, это и вправду была уже весна…

Он очнулся на улице. Ворота были открыты, он прошел в город беспрепятственно. Болели виски и переносица ныла. Наверное, первая половина марта уже закончилась. Было пасмурно. Скользко было на мостовых. Небо низкое было и серое, с тревожными синими просветами. Сначала он шел легко. Усталости не было. Болело под ложечкой — чувствовал — ныло. Наверное, потому что давно не ел. Нет, это была боль от пустоты, внутри была опустошенность. И всё сильнее ощущалось что-то. И он еще не сознавал, что это он ощущает безысходность. И вдруг ничего не помнил; забывал тотчас то, что видел. Уже усталость была, появилась. И смутная появилась мысль странная, что лучше бы его сожгли; потому что тогда он не боялся, а теперь ему было страшно. Тогда было чего бояться, но он не боялся; а теперь он сам не знал, отчего ему так страшно.