Налет - [4]

Вернулась Клепка в обычный вечерний час, когда еще не ушла домой Петровна, прислуга. Она и открыла на звонок. Астахов слышал, как Петровна уходила, прощалась с Клепкой. И вдруг из кухни еле слышно донеслись голоса. Разговор. Значит, Клепка не одна. Он вышел в столовую. Прислушался. Юный приглушенный мужской голос.

«Что же это такое? Она своего самца привела сюда? Тоже в моей квартире поселить решила, что ли?»

Но голос как-будто не тот, что слышал Астахов на лестнице утром. Выше и тоньше, чем у верзилы-блондина. Вдруг ясно донесся несдержанный Клепкин голос:

— Погрейся, посиди еще. Ну его к чорту, не лопнет от злости. Эх, Ванька, плохи наши делишки, ну, ничего, наладятся!

Послышался глухой мягкий звук, похожий на шлепок по плечу или по спине.

Гость что-то ответил негромко, потом оба замолчали. Действительно, что же это такое, наконец! Утром Костька, ночью Ванька. Девица перестала стесняться.

Развязность движений, нелепые клепкины словечки, слишком громкий «базарный», по определению Астахова, голос — всегда вызывали в нем ощущение какой-то нечистоты, совершенно недопустимой для девушки. Оказывается она, действительно… нечистоплотна. Ее дальнейшее пребывание в квартире даже небезопасно в таком случае. Этого еще недоставало! Астахов ощутил сильное сердцебиение и муть в голове.

Юнец в кухне пробыл недолго. Клепка проводила его и заперла дверь на ночь на оба ключа.

Оглянулась, увидела в дверях столовой Астахова с бледным, искаженным лицом. Охнула и проговорила:

— Батюшки, что это вы? Испугались? Чего?

Он бешено крикнул:

— Я не позволю устраивать у меня… Не смейте приводить сюда, в мою квартиру, своих… своих мужчин. Здесь не притон!

Клепка широко раскрыла глаза, качнула головой, потом вдруг голосисто расхохоталась.

— Я думала, вы его за налетчика приняли. Подумаешь, моралист какой выискался! Петровна мне рассказывала, как вы Дашу для аккуратной связи покупали, со всякими предосторожностями и от болезней и от алиментов. Знаете что? Вот это очень скверно! Несознательное, очень нехорошее отношение к женщине. А мне вы не имеете права… Да еще зря! К Ваньке у меня нет никакого полового влечения, и у него ко мне тоже…

Бесстыдная наглая девчонка! Сквернейшим разнузданным языком о глубоко интимных вещах… Только очень распущенная, только падшая женщина может так о них разговаривать.

Виктор Алексеевич топнул ногой, подступил к девушке с криком.

— Я не желаю больше, ни одного дня не желаю больше терпеть вас у себя! Слышите? Это, действительно, уж наглость… Переходящая всякие границы! Потрудитесь освободить меня от вашего присутствия! Завтра, чтобы не было вас здесь, иначе я приму меры к принудительному выселению.

У Клепки ярко разгорелись щеки и глаза. Она подбоченилась и тоже притопнула ногой.

— А вы так разговариваете!.. Довольно я терпела! Хватит! Если так, я у вас отдельную комнату отниму! Для одного и двух за-глаза. Достану ордер, чорта с два вы меня тогда выселите! И приходить буду, когда захочу. А то еще возьму и правда налетчиков на вашу квартиру наведу. Чтоб хоть воздух свежий впустить, вот!

Виктор Алексеевич, перебивая ее, почти визжал:

— Налетчиков! Какой налет может быть хуже? Вы ограбили меня, я работать, я мыслить не могу. Все разгромлено… И в довершенье всего еще не доставало, чтобы вы…

Клепка, не слушая, тоже перебила его криком:

— Еще хоть бы лекции читал, а то шлепает губами сам себе над букашками, над таракашками, а за ним еще ухаживают! Ученый, ученый, а начхать на вашу ученость, когда вы, как крыса из подполья, от людей шарахаетесь. Никому от вашей учености ни свету, ни радости!

— Дура! Распутная девка!

Неужели он эти слова прокричал? Сам себе не верил. До чего дошел! Эта особа довела до того, что сам себя уважать скоро перестанет. Он закрыл лицо трясущимися пальцами. Особенно мучительны стыд, боль, унизительное раскаяние за вспышку оттого, что Клепка на последний, самый грубый выкрик его ни словом не ответила. Только посмотрела ему прямо в бешеные, покрасневшие глаза, потом с особым выраженьем большого уверенного достоинства и силы неспешно повернулась, ушла в кухню. Он слышал, как там она спокойней, без обычного грохота, сдвинула ящики, налаживая свою постель.

С трясущимися губами, со взмокшими сразу волосами, смешно спотыкаясь, Астахов метался по кабинету. Конечно, он совершенно непростительно, недопустимо забылся в гневе. Но все же, но все же… Ведь эта нахальная, тупая девчонка, ведь она его в такое исступление привела. Она не безграмотная, не из деревни, чему-то и раньше училась, теперь учится в высшем учебном заведении. «Шлепаете губами над таракашками»… Плюет на науку, знает только какие-то удивительные, плотские, как мычанье, убогие слова и ничего не признает, ничего, что выше куска, постели и этого… этого… совершенно зоологического «у меня к Ваньке нет полового влеченья»… И ведь он этих — нынешних почти не знает. Этих Костек, Ванек, Клепок! Не одна же она такая. Чувствуется, что и слова эти ходовые, не ее. Тогда… кому, кому в наследство весь его вдохновенный труд? Они понимают только то, что дает им грубо материальное улучшение немедленно, сейчас. Им понятны лишь прикладные знанья, то, что уже материализовано. А мысль? Высшее право науки на упоенье мыслью, независимой от их дневного рыночного заказа. Оно для них — ничто? Если даже Клепка не так развратна и грязна, как ему показалось, то все же, все же, какая ужасающая нищета духа!