Налегке - [3]

Кенигсвассер неосознанно проделал это, когда в зоопарке расстался со своим телом. Разум его продолжал наблюдать за львами, в то время как неуправляемое тело побрело к лагуне.

Заключительный фокус вот в чем: когда ваш разум становится достаточно самостоятельным, вы ведете тело в одном направлении и вдруг резко уводите разум в противоположном. Стоя на месте, выйти из тела почему-то нельзя — обязательно нужно двигаться.

Первое время наши с Мадж разумы чувствовали себя без тел как-то неловко, словно первые морские животные, выбравшиеся на землю миллионы лет назад, которые, задыхаясь, извивались и корчились в грязи. Со временем дела пошли на лад — ведь разум приспосабливается к новым условиям гораздо быстрее тела.

А причин покинуть тела у нас с Мадж хватало. Да и у всех, кто рискнул, хватало причин. Больное тело Мадж долго бы не протянуло. А без нее и мне здесь болтаться без радости. Так что мы проштудировали книжку Кенигсвассера и попробовали вытащить Мадж из ее тела, пока оно не умерло. Я пробовал вместе с ней, чтобы никому из нас не пришлось остаться в одиночестве. И мы успели — ровно за шесть недель до того момента, как ее тело развалилось на части.

Вот почему мы каждый год маршируем в День первопроходцев. Мы — это пять тысяч амфибий-первопроходцев. Подопытные морские свинки, которым было нечего терять, доказали всем остальным, как это приятно и безопасно — куда, черт возьми, безопаснее, чем в ненадежном и непредсказуемом теле.

Рано или поздно почти у каждого появилась веская причина попробовать. Мы стали исчисляться миллионами, а впоследствии и миллиардами — невидимые, бестелесные и неуязвимые. И будь я проклят, мы не доставляем никому неудобств, принадлежим только самим себе и не знаем страха.

Когда мы пребываем в бестелесном состоянии, все амфибии-первопроходцы могли бы уместиться на острие иглы. Когда мы входим в тела для участия в параде в День первопроходцев, то занимаем пятьдесят тысяч квадратных футов, потребляем около трех тонн пищи, чтобы у тел хватило энергии маршировать; многие из нас простужаются, получают травмы, когда чье-то тело ненароком наступит каблуком на ногу другого тела, нас терзает зависть, что кто-то возглавляет парад, а мы вынуждены ходить строем, — и бог знает что еще.

Лично я не схожу с ума по парадам. Когда все мы начинаем тесниться в телах, в нас пробуждается все худшее, независимо от того, насколько хороши наши разумы. В прошлом году, например, день парада выдался необычайно жарким. У любого испортится настроение, если его запереть на несколько часов в потное, изнывающее от жажды тело.

Одно влечет за собой другое. Командующий парадом заявил, что если мое тело еще раз собьется с ноги, то его тело вышибет из моего дух. У него, конечно, в этот год тело было самое лучшее, если не считать кенигсвассеровского ковбоя, но я все равно сказал ему, чтобы заткнул свою поганую глотку. Он бросился на меня, а я оставил свое тело и даже не стал смотреть, что будет дальше. Болвану пришлось самому тащить мое тело в хранилище.

Едва я оставил тело, как вся злость тут же куда-то подевалась. Никто, кроме истинного святого, не может быть доброжелательным и интеллигентным больше нескольких минут подряд, когда он находится в теле. Как не может и быть счастливым — разве что в краткие мгновения. Я еще не встречал амфибию, с которой было бы тяжело иметь дело, которая не была бы веселой, жизнерадостной и доброжелательной вне тела. И не встречал ни одной, чей характер бы немедленно не портился, обретя узы плоти.

Едва ты входишь в тело, тобой начинает руководить химия: железы заставляют тебя возбуждаться или бросаться в драку, испытывать голод, злость или страсть — никогда не знаешь, что будет дальше.

Вот почему я не могу заставить себя злиться на наших врагов, на тех людей, кто против нас, амфибий. Они никогда не покидали тела и не хотят учиться этому. Они хотят, чтобы никто этого не делал, и мечтают заставить амфибий вернуться в тела и навсегда остаться в них.

После моей стычки с командующим Мадж сразу смекнула, что к чему, и тоже бросила свое тело прямо в колонне Женского вспомогательного. Мы оба были ужасно рады наконец избавиться от тел и парада, и тут черт нас дернул отправиться посмотреть на врагов.

Сам я никогда не рвусь смотреть на них, но Мадж интересно, что носят женщины. Прикованные к телам, вражеские женщины меняют туалеты, прически и косметику куда чаще, чем это делаем мы с нашими телами в хранилищах.

Не волнует меня и мода, да и в стане врага толкуют о таких вещах, что и гипсовая статуя сбежала бы от скуки.

Обычно враги любят порассуждать о старом способе воспроизведения себе подобных — неуклюжем, комичном и невероятно неудобном по сравнению с тем, что на этот счет происходит у нас, амфибий. Если они не говорят о размножении, тогда говорят о еде, об этих горах химикалий, которые они напихивают в свои тела. И еще обожают всякие страшилки, которые мы называли политикой — трудовой политикой, социальной, политикой правительства.

Врагов бесит, что мы в любое время можем наблюдать за ними, а они не имеют возможности нас видеть, пока мы не войдем в тело. По-моему, они нас боятся до смерти, хотя бояться амфибий так же глупо, как бояться восхода солнца. Они могли бы обладать всем миром — за исключением хранилищ, за которыми присматривают амфибии, — а вместо этого собираются в испуганные кучки, словно мы вот-вот обрушимся на них как гром среди ясного неба и сотворим что-нибудь ужасное.