Наковальня - [162]

— Но там четыре миллиона человек.

— Жертвы, — равнодушно сказал Уайт. — Жертвы для лжи магнатов.

— Что? — Габриел запнулся от непонимания. — Они не жертвы; они — люди!

— А-ах, — усмехнулся Лазарус. — Это сегодняшний афоризм из колодца твоего благодушия?

— Лазарус, они — люди. Мужчины, и отвратительные старухи, и дети, и… то, что осталось от твоего собственного народа и той мечты, которую ты вручил им и в которую они поверили. Там четыре миллиона душ! За что ты хочешь отомстить им?

Лазарус вздрогнул.

— Кто говорит о мести? Габриел умоляюще протянул руки:

— Лазарус, я знаю, что случилось в Лендйнге.

Целое столетие Уайт молчал. Не было слышно даже биения его сердца. А когда он заговорил, его голос был хрупким, как пасхальный снег.

— Он… рассказал тебе?

— Я из Лендинга. Я знал его, того старика, которого ты убил. Его звали Булла, а мы называли его дядя Буль. У него была семья. Это из-за него Элспет прилетела сюда.

— Она искала… меня.

— Нет; — твердо ответил Габриел. — Она искала Саксона Рейнера.

Прошло еще одно столетие.

— Я… — начал Лазарус. Сердце Габриела застыло.

— …тот человек, — закончил Уайт, и землянин с трудом сглотнул. — Я… он… он просто вышел из деревьев. Он… он был пьян. Я сказал Саксону, что нам не следует… я сказал, что нам не следует этого делать, но он хотел получить свой трофей. А потом он вышел и… я понял, что мы пропали. Если нас поймают, следующие пять лет мы проведем на Приюте. И вот тогда тебе становится страшно, и этот страх застревает под горлом как стальной воздушный шар. Ты думаешь, что если он сейчас расширится, хоть на чуть-чуть, то задушит тебя.

А Саксон, он только что сделал свой выстрел. Не было времени перезарядить. И я был рядом, и тогда он прошептал: «Стреляй». И на секунду все вдруг стало таким ясным. Судьба, и провидение, и удача — все сошлось в одно. Просто нажатие. Одно нажатие — и он лежал там, и все кончилось.

За тем исключением… что ничего не кончилось. Внезапно эта вспышка ясности ушла, и я остался с каким-то старым пьяницей, лежащим мертвым с лазерным ожогом во лбу. А ему было все равно. Для него это было как… бизнес, вызов. Саксон даже рассердился, когда я не захотел брать с собой то животное, которое мы убили. Просто: «Давай уйдем».

В это мгновение в Габриеле проснулась интуиция. Он сказал с нажимом:

— Если ты ждешь еще одного момента ясности, то он не придет. Тот, первый, был просто обманом…

— Нет! — пронзительно закричал Уайт, и Габриел съежился, инстинктивно хлопнув ладонями по бокам шлема, чтобы заткнуть уши. — Нет! Он обещал. Он приходит каждый день, каждую ночь, когда я закрою глаза. Он выходит, танцуя, из тех низкорослых деревьев. Может, если бы Саксон сказал «убей» вместо «стреляй», все было бы по-другому. Возможно, я бы подумал. Но это не казалось убийством, пока не… А Саксон знал. Он понимал разницу. И вот он лежит, неподвижный. — Лазарус застонал. — С открытым ртом и… ожогом в голове. «Убей».

— Лазарус, — мягко проговорил Габриел. — Ты думаешь, от этого станет легче? Он никогда не оставит тебя.

— Это угроза, Габриел Кайли?

— Нет, мне нечем угрожать тебе. Просто я думаю, что если бы ты собирался сделать это, то уже бы сделал. Но правда в том, что ты не можешь. При всех твоих угрозах, ты никогда никого не убивал с того самого дня. Вот почему ты все еще стоишь здесь.

Лазарус остался неподвижен и только покачивал своей бедной помраченной головой взад и вперед. Его мелкое дыхание скрипело в ушах Габриела.

— Лазарус, — взмолился землянин, — с Рейнером покончено. В эту минуту он уже в тюрьме ЦУРЗ. Он получит все, что заслужил. Саксон Рейнер отнял твою жизнь, он повесил ее как трофей на свою стену. Но никто больше не отнимал. Там, в этом городе, четыре миллиона дядей Булей. Что ты станешь делать, когда все они выйдут, танцуя, из тени деревьев?

Лазарус что-то забормотал. Габриел напрягся, чтобы уловить слова, и понял, что Уайт что-то декламирует:

И я тогда восстану непокорно, мой победитель будет побежден.

Своей победою, и он, добычи воинской лишившись, бесславно рухнет,

Как с жалом вырванным опасная змея.

Эти слова ничего не значили для Габриела, но внутри у него все сжалось от страха. И пересохло в горле.

— Прости, не понимаю. Плечи Лазаруса дернулись вверх.

Староанглийский. Древний бард и моя мания величия, — проговорил он с меланхоличной иронией. — Иногда все листья опадают. Когда я был молодым, я путешествовал и стоял в лиственном лесу зимой. Листья облетели, и люди говорили об этом как о проклятии. Я никогда этого не понимал. Когда листья опали, видно так далеко. Холмы за лесом, небо. Иногда листья облетают, и я вижу то, что я делаю. Я вижу, что я сделал, и удивляюсь: как, черт возьми, я мог зайти так далеко? Как я мог, зная то, что я знаю, будучи тем, кто я есть, чувствуя то, что я чувствую, как я мог сделать это?

Габриел открыл рот, но он был забит ватой дешевых афоризмов. «Из колодца моего благодушия?» — горько спросил себя землянин. Двадцать метров отделяют его от Лазаруса Уайта, а ему не хватает ума, чтобы сократить это расстояние.

Лазарус рассуждал:

— Я ненавижу его. Я вижу его и знаю, что он — это я, тот, кто совершил те поступки. Но я должен оставить его там как кого-то другого, иначе я просто задохнусь от этой ненависти к нему. Я ненавижу его всем сердцем, всей желчью в моей печени, всей кровью в моих жилах. Но это ничего не дает. Пока он там, он делает что хочет, и я не могу остановить его. Я не могу даже видеть его, кроме тех редких моментов, когда листья опадают. Я не могу простить его, и он не хочет прощения. Если я приму прощение тех, кому причинил вред, я должен буду принять и боль Того вреда. Мне тоже придется почувствовать боль… по-настоящему чувствовать.