Находка - [2]

— Это вам, первоклашкам, ещё рано.

— А я уже во второй перешла!

— Ох, извините, ошибся! — сказал Лёша и прошёл к письменному столу.

Раньше, до войны, это был папин стол. А сейчас одна половина Танина, а другая — Лёшина. На Таниной половине — чистота и порядок. А на Лёшиной чего только нет! И ржавые железки, и черепки, и старинные монеты, на которые ничего не купишь, и чьи-то огромные зубы — не то волчьи, не то лошадиные…

Лёша сел за стол и снова взялся за книгу. Но Таня стала дёргать его за плечо:

— Лёша, давай играть в лото, а? Чур, только я буду кричать!

— Некогда, Таня.

— Тогда в поддавки. Чур, я белыми!

— Таня, я ведь сказал — некогда.

— Ну ладно, ну тогда в домино.

— Таня, тебе, кажется, ясно говорят… — начал было Лёша, но тут на столе затрезвонил телефон.

Лёша взял трубку:

— Алексей Зотов слушает. А, Стась, здорово! Достал. Клад, а не книга… Всё есть, всё… Как измерять, как копать, как землю откидывать. Ага… Теперь можем смело ехать. Ага… Приходи… Пока!

И Лёша положил трубку. А Таня сразу навострила уши:

— Что копать, Лёша?

— Ничего!

— Нет, я знаю: вы поедете клад копать, да?

— Пускай клад, — сказал Лёша, — только отдай книгу. Не успел отвернуться, а она уже схватила!

— На, возьми, пожалуйста, только скажи, какой клад. Лёшенька, скажи! Я ещё ни одного кладика никогда не выкопала.

— Да никакой не клад. Что ты, Танька! Я просто пошутил.

— Нет, я знаю, ты не пошутил. Ты нарочно говоришь, я знаю. Вот придёт мама, я ей всё расскажу про вашу эту — как её? — арехологию.

Но Лёша уже не слышал Тани. Толстая книга подхватила его и унесла далеко-далеко, в седую русскую старину…

Глава вторая ПРО ПАПУ

Мама, как нарочно, в этот вечер долго не приходила. Таня стояла у окна и смотрела на улицу — идёт мама или не идёт. Но мама не шла.

Сверху, с пятого этажа, Тане видны трубы, крыши, дома, трубы, крыши… Некоторые трубы очень высокие, это фабричные. За одной из них садится солнце, и всё небо покрыто розовыми облаками. Дым из фабричных труб завивается в пухлые розовые кольца, и кажется, будто все облака получаются из этого фабричного дыма.

Но вот на небе всё погасло, зато на земле сразу зажглись тысячи огней и повисли вдоль улиц, словно ёлочные бусы. А на углу засветились большие часы. Обе стрелки слились в одну толстую стрелу на цифре «девять».

Таня обернулась к Лёше. Он уже не читал, а думал о чём-то, подперев кулаками голову.

— Лёша! Ну Лёша же!

— Что?

— Почему мамы так долго нет?

— Задержалась…

Таня подошла к Лёше:

— Ладно, Лёша, не хочешь про клад — тогда про папу расскажи.

— Я ведь тебе уже сто раз рассказывал.

— А я про папу тыщу раз могу слушать.

Лёша знал — от Тани отделаться нелегко. Да и сам он любил рассказывать про папу. Когда рассказываешь, все вспоминается, и кажется, что папа опять здесь, рядом.

— Ну ладно.

Он сел на подоконник, обхватил руками колени и стал смотреть на огоньки за окном. Их было очень много, они разбежались далеко, словно звёзды на небе, и, так же как звёзды, мигали и переливались в синей темноте весеннего вечера.

Таня села рядом с Лёшей и прижалась боком к его твёрдым коленкам.

— Ты читала в «Пионерке» воспоминания Тимура Гайдара?

— Нет, не читала. Там очень маленькие буковки. Мы такие не проходили.

— Эх вы, «буковки»! — усмехнулся Лёша. — А знаешь, Таня, я бы тоже хотел написать воспоминания…

— Про кого?

— Ясно, про кого: про папу.

Таня сказала:

— Я бы тоже…

— Что — тоже?

— Воспоминания про папу.

Лёша легонько дёрнул Таню за косичку:

— Чудная ты, Танька! Какие могут быть воспоминания, раз ты его не помнишь!

— А может, я вспомню. Вот буду о нём думать, думать — и вспомню.

Лёша ничего не ответил.

В комнате становилось всё темней, но света зажигать ни Лёше, ни Тане не хотелось.

— Не знаю, про что рассказывать, — начал Лёша. — Про Кунцево, что ли? Но раз ты не помнишь… А я помню, как мы поехали туда, к бабушке, и ночевали там, а папа тебя вареньем кормил с ложечки, а ты вся измазалась, пчёлы так и липли к тебе, а ты — ничего, только отмахиваешься и кричишь: «Исё, исё!» А потом мы все пошли на Москву-реку купаться, и тебе там щёки отмывали, а ты болтаешь ногами, орёшь вовсю, а папа стоит на берегу и приговаривает: «Так её, так! Исё, исё!» Таня засмеялась:

— Он был смешной, да?

— Ох, он любил смешить! Шутил всё. А потом мы пошли домой и узнали, что война. А раньше, понимаешь, мы ничего не знали.

— Ну и что? И дальше?

— Ничего. Началась война, и всё.

Лёша замолчал. Как рассказать Таньке про те первые дни, про то, как Москва сразу вся потемнела, словно насупилась, про то, как проходили по улицам колонны бойцов с грозной песней:

Идёт война народная,

Священная война…

Лёше вспомнилось, как однажды он побежал за такой колонной, и один из бойцов сказал: «Пойдёшь с нами, сынок?» — «Пойду», — ответил Лёша и долго шагал в ногу с колонной и подпевал:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой!

Сразиться с силой тёмною —

С фашистскою ордой.

Потом боец сказал: «Ступай домой, сынок, ступай, а то заблудишься». Бойцы ушли, а Лёша прибежал домой и сказал: «Папа, пойдём на войну!» И запел: «Вставай, страна огромная…» А папа сказал: «Нет, Лёша, сначала я пойду, а потам уж сообразим насчёт тебя». Но папа долго ещё оставался дома, потому что завод не отпускал. Ведь он работал на военном заводе. Потом он даже домой не приходил, а всё время был на заводе и ночевал там. Это называлось — на казарменном положении.