Нахальное минирование - [23]

— Ну да… И слово мое приличное. Это я по-индусски сказал – завел свою шарманку второй спорщик.

— Все нормально решила! Со своей колокольни – ее терзания и метания лейтенанта абсолютно не пахают. Как и его приказ, выполнение оного и даже зависимость от выполнения своей собственной жизни и успеха требуемой эвакуации. Это дело десятое глупой девке неинтересное. Это проблемы лейтенанта, разрешенные капитаном, как старшим по званию. Кстати, фактически отменившим требования санитарки и подтвердившим данный лейтенанту приказ, разве что принял командование на себя формально – как по-печатному выдал громкий.

— Это можно поспорить, потому как не бывает такого.

— Да спорить можно как угодно. Факт в том, что санитарка требует доставить в тыл раненого и снимает с себя любую ответственность. А дальше лейтенант пусть думает. Может хоть ее вместе с раненым – танком переехать и написать в ОО что это были диверсанты. Но действия санинструктора вполне нормальны и логичны. Независимо от результата.

Николаев попытался открыть рот и попросить попить. Пересохло все внутри, словно мумией стал. Вяленая вобла в виде человека, по ощущениям судя. Изо всех сил попросил пить.

Не получилось, даже мычать не вышло. Хрип какой-то сквозь зубы. Но откуда-то между губ пропихнулось что-то круглое, твердое, холодное и – вода! Несколько глотков отняли все силы, опять провалился в тошную муть.

Сколько так провалялся в полузабытьи – а может и просто в забытьи – и сам сказать не смог бы. Воду исправно подавал кто-то хороший и впору было вспомнить сказку про то, как умершего водой волшебной поливали – и он воскресал. И впрямь – живая вода-то!

Потом удалось, наконец, открыть глаза!

— Произошло открытие века! Сначала правого, а потом – и левого века! — ехидно пронеслось в сознании, и опять про себя порадовался капитан – работают мозги! И память есть, вспомнилась старая затасканная шуточка! И глаза видят! И живой!

Тут же устал так, что моментально уснул, отметив про себя механически, что все увиденное – белое какое-то и вроде спинку кровати увидел. Но так это было утомительно – смотреть сразу двумя глазами, что тут же уснул. Именно – уснул, а не в бессознательную муть провалился.

— Ты гляди-ка, сапер в себя приходит! — говорил кто-то рядом.

— Надо же. Проиграл я этому горлопану папиросы – огорчился кто-то другой.

Потом разбудили. Теперь смотреть было проще, хотя снизу вверх – непривычно. Сугробы какие-то отвесные, а вверху – человеческие лица. Странно.

— Пациент Николаев, 28 лет, огнестрельное проникающее ранение грудной полости, травматический пневмоторакс, контузия средней степени – привычно тарабанил женский голос. И сапер опять уснул, потому что сразу слишком много впечатлений.

Когда снова проснулся, увидел рядом знакомое лицо, серый халат.

— Ну, что я говорил? — победно вострубило это существо.

— Не ори ты так, граммофон – недовольно и очень как-то привычно отозвался кто-то справа. А Николаев тихо порадовался – и уши слышат! Здорово как! И опять уснул от такого вороха впечатлений.

Дело у него пошло на поправку. По кусочкам складывая мозаику, по детальке воспринимая всякий раз, когда в себя приходил – узнал не очень быстро, что лежит в командирской палате пульмонологического отделения тылового госпиталя, что никто не ожидал, что полутруп начнет оживать (соседи по палате были прямые и резкие военкомы, лепили правду в матку), что в соседней палате – тот самый старшина Махров, который за ним и ухаживал и который, с одной стороны всех достал своими контуженными руладами, а с другой в госпитале его уважают – чинит все подряд, как заведенный, а потому ему прощают и картишки и добываемую где-то самогонку. И в командирской палате он частый гость, не гонят, хотя по чину и не вместно ему тут околачиваться.

Не пойми с чего, старшина сам радовался воскрешению, в общем-то, чужого совершенно человека, словно тот ему – родственник.

Приходил часто, точил лясы, сообщал всякие госпитальные новости, стараясь умерить грохот голоса, приносил лежачим больным то, что просили, но что медсестры носить запрещали. По общему мнению, немножко алкоголия и табакария лечению не вредило, это медики ерундят и умничают попусту.

Николаев не мог толком говорить, но слушал с удовольствием, радуясь тому, что вот – может слушать и видеть, а скоро, глядишь, и ходить начнет! Порадовало его, что группа, столь внезапно свалившаяся ему на голову – практически вся уцелела, промурыжив немцев до ночи. Тогда ситуация была – хоть волком вой и кошкой плачь! И самому умирать не хотелось и особенно – когда почувствовал себя отвечающим за жизни этих молокососов, которые – чего уж греха таить – ехали помирать глупо, быстро и жутко. И девчонку было тогда жалко до слез, так она старательно пыхтела, бинтуя его раны, мудря чего-то, шевеля губами и подкладывая зачем-то под бинт вощеную бумагу, так трогательно прижималась к раненому грудями – не по фигурке полными и тугими, когда заводила бинт за спину, что никак нельзя было допустить, чтоб она погибла. Сам-то ладно, помер бы, куда бы делся, за время на фронте к чужим смертям уже пообвык и прекрасно понимал, что своя тоже рядом ходит – а вот этих ребят под монастырь подвести – адски не хотелось.