Награда королевы Марго - [43]

Но это было только началом их романа. Он длился по всем классическим канонам ухаживания: цветы, шампанское, кино, театры, литературные салоны, поцелуи в подъезде и одинокое возвращение восвояси. По мере развития их любви шло планомерное завоевание ее роскошного тела. Грудь Евгений полностью отвоевал только на четвертом месяце ухаживания.

Это были упругие, круглые и в то же время нежные, с розовыми сосками прелести, которые могли украсить любой эротический салон мировой величины. Она давала упиваться ими на всю катушку, но ниже пояса ничего не позволяла. На седьмом месяце романа поэт раздевал возлюбленную до трусиков, совершенно теряя голову от ее гладких ног и кокетливых ямочек на попе. Но более чем млеть, упиваться зрительно и чахнуть над ними, будто над златом, она также не позволяла. На двенадцатом месяце они решили пожениться.

Трубниковы жили счастливо целых пять лет. Целых пять лет они пребывали в полной гармонии и согласии. Все у них ладилось и в постели, и в материальном благополучии. Настя была ласковой, нежной и уютной женщиной. Она была эталоном верности и целомудрия. Это как раз то, что требуется для настоящего семейного очага. Юный муж души в ней не чаял и порой с ужасом вопрошал, что было бы с ним, если бы они не встретились тогда на Тверском бульваре? С кем бы он обитал? С какой-нибудь бомондовской прошмонтовкой или элитарной сучкой, которыми напичкана вся Москва. Повезло же ему, дураку!

Однако все это внезапно закончилось в августе девяносто седьмого после встречи одноклассников. Лучше бы на него Евгений не ходил. Настя пойти с ним не могла. Она себя плохо чувствовала по женской части. А он пошел. И вот после этого в душе все потухло…

В Подольске почти у самого дома Настиной родственницы неожиданно зазвонил сотовый. Это был детектив.

— Насчет Белянкина и Почепцова выяснил. Они попали под амнистию и были освобождены в начале февраля. Егоров все еще сидит. Ему в ближайший год амнистия не светит.

Трубников эмоционально хлопнул себя по лбу и от возбуждения едва не съехал на обочину. Так вот где собака зарыта! Это, оказывается, продолжение все той же четвертой подлости Димана, что и следовало ожидать. Вот дьявольщина!

— Павел Алексеевич, — крикнул он в телефон. — Все бросьте и срочно ищите Колесникова. Да-да, того самого, что сбежал из больницы. Сегодня ночью он ночевал у моего одноклассника Володьки Кузнецова. Кузнецов живет на Рязанском проспекте. Возможно, Колесников снова явится к нему на ночь. Хотя я не уверен.

— Хорошо, попробуем, — ответил Горохов. — Диктуйте адрес Кузнецова.

— Ты думаешь, поджог связан с Колесниковым? — заволновалась жена.

— Не думаю, а уверен. Помнишь, как нам сожгли дверь в девяносто третьем? История повторяется.

32

То, что предлагал Диман, походило на бред. Зубы его клацали, и глаза лихорадочно блестели. Был конец сентября девяносто третьего года.

— Ты сам-то понимаешь, что предлагаешь? — отмахивался Трубников.

— Женек, точно тебе говорю, третьего октября будет штурм Белого дома. Не веришь? Об этом известно в Москве только четверым журналистам. Женька! Будет дикая заваруха! Как ты не поймешь? Такой шанс предоставляется только раз в жизни.

— Диман, у тебя крыша едет! — раздраженно отмахивался Трубников. — Больше не смотри американских боевиков! Тебе вредно!

Колесников был удивительно мягок и не отвечал на раздражение тем же.

— Согласен. Это риск. Но это единственный шанс вылезти из нищеты. Нам судьба дает возможность распрощаться со своим рабским происхождением. Ты талантливый поэт, а за гроши горбатишься в издательстве на должности младшего редактора. И будешь горбатиться до пенсии, и никто никогда не оценит твоего литературного дара. Пойми, Женька, с твоими способностями тебе нужно иметь собственное издательство. Только никто тебе его не приготовит. Не надейся! А после нашей операции у тебя появится возможность стать хозяином.

Что касается мизерной зарплаты, тут Диман задел за живое. Несмотря на то что Евгению приходилось просиживать на работе по двенадцать часов, зарабатывал он сущие гроши. А чем еще было заниматься студенту-заочнику Литературного института, которого (несмотря на то, что ему учиться и учиться) уже приглашали в аспирантуру? Однако Трубников предпочитал редактировать переводы бездарных зарубежных беллетристов. Почему-то все редакторы частных издательств дружно решили, что закордонная литературная серость — это то самое, что необходимо российскому читателю.

Трубников с ужасом видел, как книжные магазины и развалы заполнялись этим окололитературным мусором в вульгарных глянцевых обложках. Видел и ничего не мог поделать. Тут Диман попал в точку, сделав упор на то, что после третьего октября Трубников уже сможет влиять на издательский процесс в стране.

— Но ведь это преступление, — шевелил бровями Евгений, возражая уже не так категорично.

— Какое преступление, Женек! — восклицал Колесников. — Опомнись, товарищ! Разуй глаза! Посмотри, что вокруг творится. Те, кого мы собираемся грабануть, самые первейшие бандюги. Обувать бандитов не грех, а, наоборот, долг честного гражданина. Разве Робин Гуд вошел в историю бандитом? Ничего подобного! Он герой. И мы будем герои, если провернем это дело.