Нагие и мёртвые - [258]

Гольдстейн слушал его, испытывая соблазн поддаться той роковой цепи умозаключений, которой уже последовал Стэнли. Он молчал, размышляя, как лучше высказать предложение Риджесу.

Риджес пробормотал:

— Замолчи ты, Уилсон! Мы не собираемся бросать тебя.

Значит, Гольдстейн тоже не мог его бросить и уйти. Во всяком случае, он не будет первым. А вдруг тогда Риджес взвалит Уилсона на спину и понесет его дальше один? Гольдстейну стало жалко себя, и он подумал, не упасть ли ему в обморок, как это сделал Стэнли.

Нет, на это он не пойдет. Но он был зол на Брауна и Стэнли за то, что они отправили их одних. «Они ведь отказались нести Уилсона дальше, почему я не могу?» — размышлял он, зная в то же время, что не откажется.

— Ребята, бросьте меня здесь и уходите…

— Мы доставим тебя до места, — пробормотал Риджес.

У него тоже появилась было мысль бросить Уилсона, но он отверг ее с отвращением. Если он бросит его, то станет убийцей, совершит чудовищный грех, оставив христианина умирать. Риджес думал о черном пятне, которое появится у него на душе. Еще с тех пор, когда он был ребенком, душа представлялась ему в виде белого предмета, по форме и размеру похожего на футбольный мяч и находящегося где-то в животе. И всякий раз, когда он грешил, на белой поверхности мяча появлялось несмываемое черное пятно, размеры которого зависели от тяжести совершенного греха. Когда человек умирал, он попадал в ад, если белый мяч становился черным больше чем на половину. Риджес был убежден, что черное пятно, если они оставят Уилсона, будет не меньше чем на четверть души.

Отупевший, почти теряющий сознание, Гольдстейн продолжал идти вперед. Уилсон был ношей, от которой нельзя освободиться. Гольдстейн был прикован к нему страхом, которого сам не понимал. Если он бросит его, если не донесет до места, тогда, он это знал, случится что-то страшное. Сердце. Сердце умрет… Он терял нить рассуждений. Они несут его, и он не должен умереть. Уилсон не умер, хотя его живот распорот, хотя он истек кровью и корчится в железных тисках лихорадки, хотя и перенес все муки, причиняемые грубыми носилками и неровной местностью. Они по-прежнему несут его. В этом есть какой-то глубокий смысл, и Гольдстейн тщетно пытался докопаться до него; работа его мозга напоминала бег опоздавшего на поезд человека, тщетно пытающегося его догнать.

— Я люблю работать. Я не какой-нибудь халтурщик, — бормотал Уилсон. — Если тебе дали работу, так сделай ее как надо. Вот как я считаю. — Воздух снова с бульканьем вырывался из его рта. — Браун и Стэнли. Браун и Стэнли наложили в штаны. — Он слабо хихикнул. — Малютка Мэй, когда была маленькой, всегда пачкала свои штаны. — В его затуманенном сознании всплыло воспоминание о дочке, когда она была маленькой. — Маленький дьяволенок. Когда ей было два года, она любила оправляться за дверью или в чулане. Проклятие, наступишь и испачкаешься! — Он рассмеялся, но смех больше походил на слабый хрип. На мгновение он ясно вспомнил, с каким смешанным чувством умиления и раздражения натыкался на ее следы. — Вот чертовка, Алиса будет сердиться. (Алиса рассердилась, когда он пришел навестить ее в больницу, рассердилась и тогда, когда он заболел.) Я всегда говорил, что от триппера не умирают. Да и что может сделать триппер? Я подхватывал его пять раз, ну и что? — Он напрягся и прокричал, словно с кем-то споря: — Только дайте мне немного пиридина… или как вы его там называете! — Изловчившись, он почти приподнялся на локте. — Если эта проклятая рана откроется, мне, может, и не нужна будет операция. Очищусь от всякой дряни. — Затуманенным взором он смотрел, как кровь из его рта попадает на прорезиненную ткань носилок. Его стало тошнить, кровь казалась ему чужой, тем не менее, увидев ее, он содрогнулся. — Как ты считаешь, Риджес, очистит меня это? — Но они не слышали его, и он продолжал смотреть, как кровь капала изо рта. Затем с угрюмым видом улегся на носилки. — Я умру… — тихо сказал он. Его тело содрогнулось от страха смерти и инстинктивного сопротивления ей. Он почувствовал вкус крови во рту, и его затрясло.

— Проклятие, я не умру, не умру! — Он плакал, задыхался от рыданий, слизь застревала у него в горле. Эти рыдающие звуки вызвали у него панический страх. Он вдруг увидел себя лежащим в высокой траве, на нагретую солнцем землю сочится его кровь, а рядом слышатся голоса японцев. — Они схватят меня! Они схватят меня! — внезапно закричал он. — О боже! Ребята, не дайте мне умереть!

На этот раз Риджес услышал его, остановился как бы в полусне, опустил носилки на землю и высвободился из заплечных лямок.

Двигаясь медленно, подобно пьяному, идущему с особой осторожностью к двери, Риджес приблизился к голове Уилсона и опустился возле него на колени.

— Они схватят меня! — простонал Уилсон. Его лицо было искажено, из глаз на виски текли невольные слезы, теряясь в волосах около ушей.

Риджес склонился над ним, машинально теребя свою жиденькую бороду.

— Уилсон! — хрипло и немного повелительно произнес он.

— Ну?

— Уилсон, пока еще есть время покаяться.

— Что?

Риджес принял решение. Может, еще не слишком поздно и Уилсон не будет проклят.