Нагайна, или Измененное время - [8]

Так. Понедельник это и был. Я прекрасно помню.

– А год, год какой? Понедельник какого года?

Она покосилась на меня через плечо и промолчала.

Может быть, подумала, что я не в своем уме или просто захотела поговорить, посторонняя всем на этом семейном сборище.

Я и одета была совершенно не как они, без черного платка на голове. Вообще без шапки.

Я потихоньку вышла из морга в чистое снежное поле, по которому шла наезженная дорога, усеянная еловыми веточками и пестрыми лепестками.

Дорога вилась в полях до горизонта. Автобусы стояли рядами у здания с трубой (это был, видимо, крематорий).

А я же ведь в два часа приехала на улицу Хользунова, такси ползло через все городские пробки, водитель долго блуждал по переулкам, ища возможность проникнуть на улицу с односторонним движением. Вокруг простирался шумный, грязный, забитый транспортом город, солнышко показывалось из-за туч, тротуары были мокрые… Конец сентября был!

Белое безмолвие окружало меня.

Я повернула к автобусам.

Что самое неприятное, всем здесь я была посторонняя, и теперь надо пристраиваться к чужим автобусам, к чужим людям…

Я вернулась в зал крематория, инстинктивно пробралась к той тетушке, у которой я спрашивала время. Это был единственный знакомый мне человек в данном времени.

Тут уже лилась траурная музыка, гроб уходил за занавеску, люди рыдали, кто-то очень громко выл, буквально во весь голос, отпустивши поводья. Плакальщица явно профессиональная, заводная.

Вдоль стен стояли те самые венки с надписями «Любимой», «Дорогой», «Незабвенной».

Женщина, та, моя единственная родная душа, полуобернувшись, сказала:

– А Николай так ее и не увидел.

– Да, – ответила я тихо.

Она меня явно за кого-то приняла!

Играя свою роль подавленной горем родственницы Николая (как меня зовут-то?), я немного скуксилась, понурилась и побрела наружу теперь уже в толпе, имея в поле зрения свою знакомую, вернее ее спину. Вслед за этой черной спиной я забралась в автобус, надеясь куда-нибудь приехать.

Одета я была, конечно, несоответственно – легкая куртка, брюки, все темное, очень приличное. Черные очки! Я их быстро стащила. Любопытствующие уже оборачивались (я села на заднее сиденье справа).

По рядам пошла гулять бутылка водки, мне тоже налили в пластмассовый стаканчик.

– За нашу дорогую, – провозгласил кто-то впереди, и все согласно кивнули и выпили. Я сделала вид, что пью, переждала немного и вылила водку себе под ноги. Хорошо, что рядом сидящий мужик в это время дул из горла своей, отдельной бутылки.

– Как тебя? – спросил он.

– Лена, знакомая Николая.

Спасибо тетке.

– Ты откуда?

– А вы откуда?

– Я-то с Талдома, – с большим упреком ответил мужик.

– А как вас зовут?

– Николай.

– Тоже? – глупо сказала я. – Николай… Надо же… А как отчество?

– Так Петрович. Ну… а ты откуда? – как-то уже не сдержался он.

– А я из Америки, – вдруг вырвалось из моего рта.

– А, – развязно отвечал мой Николай. – Слышали мы, слышали о вас.

Бог ты мой!

– Ну и как ты теперь? После этого убийства? – спросил он с некоторой оттяжкой.

– Я?

– Да. Вот ты. Не будем вообще вспоминать, она о тебе говорила всю свою жизнь. Она верила, что найдет тебя…

(И прикончит, подумала я.)

И, опережая события, ляпнула:

– Меня осудили.

– Сколько дали?

– Двадцать лет.

– Дела, – кивнул мой Николай своей дурной головой. Видимо, в знак того, что двадцать лет – это справедливо.

После чего он выдул бутылку до дна.

Затем он заснул, успокоенно положив на мое хилое плечо эту свою голову, набитую теперь полнейшей информацией.

Слева от меня сидела еще одна тетка. Она все, оказывается, слышала.

– Валя о тебе говорила всю свою жизнь, – подчеркнула уже сказанное тетка. – Она верила, что найдет тебя. Это Николая, – объяснила тетя вперед мужику и старушке.

Те обернулись.

– Как она мечтала тебя убить! – сказала старушка.

– Она же закончила свою жизнь на балконе, думала тебя встретить сверху, – продолжала тетка слева.

– А я не успела, – ответил мой рот. Тяжелая голова Николая-2 подпрыгивала на моем плече, дорога была неровной.

– Вот так да, – сказал старичок и обернулся ко мне. – Николая собственной персоной, Николая Степановича. Где же был ты, Николай?

Я заметалась. Что это, я стала Николаем?

Потрогала лицо. Нет, все мое со мной. Курточка, под курточкой свитерок, белье, грудь.

– Где он был, там его нет, – продолжала я этот дикий разговор. – Он пасет ослов на Апалачах.

Они покивали.

– Ослов, козлов на даче, – пронеслось вперед по рядам. Кто-то не расслышал и переврал.

Не важно, что они там мелют, главное, чтобы они не оставили меня в этой заснеженной пустыне. А довезли бы куда-нибудь.

– Тебя теперь отпускать нельзя, – сказал старичок. – Она так ждала этой встречи.

– Так ждала, так ждала, – понеслось по рядам.

Внезапно я ответила так:

– Какой знакомый крематорий! Я хоронила здесь Риту. Был батюшка.

– Да-да, – заговорили в автобусе. – Сколько мы сюда перетаскали!

Минуты две они наперебой выкрикивали имена и фамилии, стали спорить, выпили еще, затем запели.

За окнами темнело.

Какой хотя бы год?

– Ни у кого газеты нет? Ноги промокли, – фамильярно обратилась я к автобусу.

– Я хоронил тут Элизбара, – обернувшись, ответил спереди щербатый старичок, – начальник цеха был! Винзавод уже закрыли. Новое оборудование купили, всех уволили… А Любу еще раньше. Ее прямо вынесли. Говорила: «Пила до вас и после вас буду!» А техник-технолог. Мы привозим ее, она свекрови кричит: «Ну ты, деловая! Мой халат снимай!»